Угол покоя

Ни малейшего намека в этих письмах из Виктории о ее супружеских трудностях. Все время подразумевается, что, как только Оливер завершит полевую часть своих изысканий, они вновь соединятся. Однако она прожила там лето и осень 1888 года, когда Оливер определял возможные места плотин на Снейк и ее притоках, и зиму, когда он, живя в Бойсе в гостинице, работал над классификацией пригодных для орошения земель в долине этой реки, и весну 1889 года, когда он опять отправился в горы. Олли ни в какую восточную школу не поехал. Она не смогла выхлопотать ему стипендию, а у самой денег не хватало.

По-вдовьи сумрачно и усердно она трудилась, добывая содержание своему потомству. По тону писем не чувствуется, что она несчастна, хотя в двух из них Сюзан говорит, что ей “больше всего хочется быть одной”. Она написала и проиллюстрировала на острове Ванкувер путевой очерк такого же сорта, как в Нью-Альмадене, в Санта-Крузе, в Мексике и в каньоне, но, как и в ее беллетристике, ее жизнь там непосредственно не отражается, преобладает безличная география. Утонченно-благовоспитанной литературе исповедальность была так же чужеродна, как утонченно-благовоспитанной жизни.

В числе написанного тогда был вариант ее прежней истории о честном инженере, разрывающемся между любовью к молодой особе и враждой с ее зловредным отцом; была история о беспутном, но обаятельном кавалеристе, который плохо кончает; и история о романе, вспыхнувшем в те два дня, что трансконтинентальный поезд стоял в Вайоминге из-за снежных заносов. Лишь одно из написанного в Виктории кажется мне знаменательным в такой же степени, как была знаменательна история о Лохинваре-Фрэнке. Тут речь идет о молодой и многообещающей певице, вышедшей замуж за инженера на Западе, которая обнаруживает, что в суровом западном климате ее голос испортился, стал надтреснутым, так что ей приходится благородно поставить крест на своих чаяниях.

Бабушка была фабрикой – одинокой, удрученной, храбро деятельной, мучимой бессонницей и заботами фабрикой, возможно, слегка отравленной жалостью к себе. Но она держалась в стороне. Не поехала проведать Бесси и Хадсонов (деньги? гордость?) и не вернулась сразу, когда пришла телеграмма от Оливера. У меня нет этой телеграммы, есть только письмо, где Сюзан сообщает о ней Огасте.

Виктория, 14 мая 1889 года

Моя драгоценная Огаста!

Чудо из чудес – проект орошения, оказывается, не умер! Я получила телеграмму от Оливера, он только-только начал свою летнюю работу в Горах реки Салмон, как пришло известие, что генералу Томпкинсу наконец удалось найти новые источники средств. Канал стал называться каналом “Лондон и Айдахо”, поскольку средства пришли из Англии. Представитель синдиката, некий мистер Харви, приезжал полтора с лишним года назад, но вел себя так тихо и, казалось, был так мало воодушевлен увиденным, что мы почти сразу списали его со счета. А теперь выясняется, что он был под громадным впечатлением, нашел изыскания и планы Оливера великолепными, ему полюбилась местность, понравились перспективы – короче, все ему в нас понравилось.

И, разумеется, синдикат, который так долго медлил в нерешительности, теперь хочет, чтобы вода потекла за считаные недели и чтобы осенью заколосилась пшеница. Оливер, однако, не видит возможности покинуть Службу, пока он не окончил полевые работы и не написал отчет, на что уйдет все время до конца года, а может быть, и больше. До чего же обидно, что, так долго прождав в полной готовности, он не может сейчас отдаться своему желанному каналу! Но он выхлопотал себе короткую отлучку, чтобы поехать в Денвер и организовать контракты на работы, и привез из Колорадо Уайли, которому поручил возглавить прокопку канала “Сюзан” – первого в грядущей сети каналов. Сам он по-прежнему будет Командиром, хотя остается пока что в Службе.

Ох, Огаста, как я плакала, когда прочла эту телеграмму, полную мгновенно возродившегося энтузиазма и полную надежды, целой и невредимой, как если бы мы не потратили эти шесть лет – почти семь – в погоне за тем, что ускользало! Я плакала от радости, что надежда Оливера ожила, и от горечи, что она так долго была обманута, и от сокрушения из-за неудачных лет, оставивших шрамы, которых мы, может быть, никогда не забудем. Понимаешь меня? Надеюсь, что да – что понимаешь полностью. Мне не хочется быть понятой всего лишь частично – так, как я понимаю себя сама. Я плакала и от страха тоже – от страха, что надежда будет разбита, как она разбивалась много раз.

Эти разноречивые чувства заставили меня отложить на некоторое время возвращение, хотя первым побуждением было сесть на ближайший поезд. Оливер будет бесконечно занят, как он любит, и по большей части в отлучке. Прочного места, чтобы жить, у нас не будет, потому что постройки в каньоне уже превращены в главную инженерную контору с великолепно грязными окнами, где все полы истыканы шляпками сапожных гвоздей. Бойсе как таковой меня не привлекает, тем более если жить там предстоит почти все время без Оливера. Так что пока по-прежнему Виктория.

Убедительно прошу тебя – да, это очень смешно, но ничто не сделало бы меня такой счастливой, как твое согласие, – если ты хочешь подать заявку на участок земли в долине Бойсе, уполномочить Оливера, чтобы подал от твоего имени предварительную заявку немедленно. Я напишу ему, чтобы он это сделал; дай мне знать потом, если пожелаешь, чтобы он дал этой заявке ход. Общественные земли пока перестали передавать в частные руки, ждут, чтобы завершилась их классификация на пригодные и непригодные для орошения, и земельные конторы полны рассерженных дельцов, ругающих на чем свет стоит майора Пауэлла, капитана Даттона и моего бедного мужа. Но все земли ниже наших каналов уже одобрены и ждут только указа президента, чтобы началась их передача. (И как мне жаль, что твой дорогой друг мистер Кливленд уже оставил должность и не он выпустит этот указ, завершающий великую земельную реформу, которая началась при нем!) При том, что летом в Бойсе должен собраться конституционный конвент, а Уайли прокапывает канал “Сюзан” так быстро, как только может, впереди такой земельный бум, какого еще не видели в Айдахо и, может быть, на всем Западе.

Видишь, как на меня подействовала первая хорошая новость за годы? Я уже заражена оптимизмом, и мне почти уже хочется вновь подвергнуть себя и детей превратностям жизни в долине Бойсе и другим превратностям, которых я страшусь.

Превратностям, касающимся дедушки – или ее предательского чувства к Фрэнку Сардженту? Поскольку Фрэнк поехал в Келлогг на золотые рудники, предполагаю, что источником ее сомнений был дедушка. Допускаю, что в письмах она могла предложить ему сейчас, когда с каналом дело пошло и его тревоги устранены, пообещать ей никогда больше не поддаваться своей слабости. Вряд ли он внял такому предложению. Любить ее, восхищаться ею, уважать ее – это одно; позволять ей управлять собой – совсем другое. Он был упрям, как пень, и по-своему так же бессловесен, как мой отец-дислексик.

Так что, предполагаю, он не снизошел до того, чтобы упрашивать ее приехать, и не дал никаких обещаний. И, понимая ситуацию с Фрэнком Сарджентом, он вряд ли просил ее что-либо пообещать. Скорее всего, извещал ее о ходе работ и умалчивал о своих чувствах, ожидая, чтобы ее подлинные чувства проявили себя. И наконец в августе 1889 года, после пятнадцати месяцев отсутствия, она приехала.

Вновь они встретились у вагона трансконтинентального поезда. Оба были зорки и сдержанны; в присутствии Нелли и детей их воссоединение не могло выглядеть слишком уж личным; вся неуверенность его первых слов, обращенных к ней, была затушевана избытком чувств к детям. Затем они подхватили свою подвешенную, приостановленную жизнь и в очередной раз погрузили ее в коляску.

Оливер правил, толком поговорить возможности не было. Критически оглядывая улицы Бойсе, она видела, что они так же запружены, как улицы Ледвилла, но далеко не так живописны. Им приходилось петлять, продираться, проталкиваться сквозь утреннюю мешанину колясок, фургонов, телег. Дощатые тротуары были забиты мужчинами, женщинами, детьми, военными, переселенцами в рабочей одежде, депутатами в котелках. Двое в сюртуках из той политической компании, что подначивала Оливера унижать свое достоинство в питейных заведениях, приподняли, завидев ее, шляпы с нагловатыми улыбками. Она улыбнулась в ответ так же неискренне, как они, но намного прохладней. Оливер поздоровался с ними небрежно, глядя мимо. Для Сюзан это было как пройти через комнату, где ее только что унизили.

– Из-за конвента город лопнул по швам, – сказал Оливер. – Конвент, да еще возобновление раздачи общественных земель.

– И канал. Вероятно, они все сейчас на твоей стороне.

Он поглядел на нее удивленно, вопросительно.

– Разве они были когда-нибудь против меня?

Сюзан не ответила. Нелли с трудом унимала детей на заднем сиденье. Олли то и дело вскакивал, показывая сестрам то и это; похоже, он ничего здесь не забыл. В конце концов отец повернулся к нему лицом, приставил нос прямо к носу мальчика и, нахмурясь, сказал:

– Посиди-ка спокойно, друг.

Но Олли не присмирел. Вид у него был такой, словно его соединял с отцом тайный сговор. Он так взволнован, подумала Сюзан, словно возвращение в Бойсе – величайшее событие в его жизни.

– А я могу править? – спросил он.

– Можно ли мне править, – сказала ему Сюзан.

– Попозже, – сказал Оливер.

Они свернули с главной улицы и, проехав квартал, стали выезжать из города по дороге, которой Сюзан не помнила, проложенной по террасе.

– Этой дороги не было, – сказала она.

– Не было, – сказал Оливер.

Слева высились знакомые горы, памятная ей полынная равнина спускалась террасами, с южной стороны горизонт кишел раскаленными вершинами. Ее дорожное платье было слишком теплое.

– Мы в каньон? Я думала, там Уайли и его люди.

– Да, они там.

Она ждала, но продолжения не последовало. Старая досада на его бессловесность свела ей губы. Не будет она его больше ни о чем спрашивать – куда он их везет, где они будут жить. Не виделись больше года, полчаса как встретились – а она уже казалась себе заточенной в его жизни, казалась себе влекомой покореженными колесами его коляски.

Ветер, дувший в спину, окутывал их поднятой ими пылью, пыль висела в воздухе до самого входа в каньон. После нежной зелени лужаек и мягкого морского воздуха Виктории край ее изгнания, засушливый и голый, внушал ей отвращение. От сухого ветра запекались губы и горели ноздри. Когда Оливер хлестнул лошадей, чтобы опередить пыль, ее грубо тряхнуло.

Потом поехали медленней. Олли снова вскочил, взялся за отцовское плечо.

– А теперь я могу?

Отец протянул руку и перетащил его на переднее сиденье. Колени и ботинки Олли, когда он перелезал, проехались по Сюзан. Скрипя, коляска тащилась по дороге, где полынь была примята, а земля искрошена фургонами. После примерно полумили от дороги ответвлялась на юг другая, менее наезженная. Оливер тронул правую вожжу, давая Олли понять, что надо повернуть туда. Сюзан сидела молча, глядя, как плывет мимо полынь, ее нос был забит пылью, глаза полны бесприютной местностью, голова полна бесприютных мыслей.