Угол покоя
Шрифт:
– Вы не шутите? – сказала миссис Эллиот. – Тогда дело хуже обстоит, чем я думала.
4 января 1878 года
Моя драгоценная Огаста!
Наше Рождество было до того неудачным, что к нам так и не вернулась полностью наша надежда на будущее, о котором мы строили сумасшедшие планы, как строят люди, чьи “сердца надеждою горят”. Десять лет на этом берегу, и затем домой. Десять лет – это вечность? Не переменитесь ли вы все за это время, будете ли живы? Не сделаемся ли мы “западными”, не примемся ли хвастливо расхваливать “этот великолепный край” и рассуждать об общем превосходстве полуцивилизованных обществ над цивилизованными?
Да, звучит горько. Тут встречаются такие прекрасные люди, но я просто не могу ничем к ним проникнуться! Я слишком стара для пересадки на новое место. Та часть меня, на которую предъявляют права дружба и общество, должна ждать – или зачахнуть в ожидании.
Такое у меня чувство, когда Оливер в Сан-Франциско. Когда он приезжает, это как прилив, накрывающий берег: все сырые илистые места искрятся, движутся, живут. Я обнаружила, что я отнюдь не спокойная личность. Я либо в страшном унынии, либо парю. Может быть, когда-нибудь обрету ровный покой. Но этот маленький светлый городок для меня пустыня. Я хожу среди людей, улыбаюсь им пустой улыбкой и чувствую
До свидания, моя милая, мое второе я. Нехорошо было бы, если бы одна из нас осталась незамужней. Лучше идти рука об руку в материнстве и во всем прочем. Но ах! Как хочется тебя увидеть!
6 февраля 1878 года
Моя драгоценная Огаста!
Мисс П. только что принесла маленького Оливера в нагрудничке и с кусочком говядины в толстом кулачке – сырой говядины. Ты одобряешь? Я не одобряла, когда миссис Эллиот это начала, но ему, похоже, нравится бесконечно – да и всякая еда. У него прорезались четыре передних зуба, напирают еще два наверху. Десна над ними выглядит чистой, скоро они вылезут. Он так отменно здоров, какое же это счастье! Как быть – что бы я делала – с больным ребенком, когда нет врача, которому я могу доверять?
В Сан-Франциско до ужаса трудная зима, и переговоры Оливера по-прежнему дают осечку за осечкой. С деньгами очень тяжело, и капиталисты их придерживают до лучших времен. На прошлой неделе Оливер подумал было, что все решено, но все еще ему надо ждать самым невыносимым образом. Его терпение поразительно, оно превосходит мое понимание. Я твержу ему, что горжусь его инженерными дарованиями, но он говорит, что у него нет дарований ни к чему, он, мол, просто-напросто никогда не может уразуметь, что потерпел неудачу. Я решила, что если он действительно потерпит в итоге неудачу, то я постараюсь приехать домой, потому что почти наверняка ему придется занять должность на каком-нибудь отдаленном руднике. Думая о несправедливости, которая может случиться, я стараюсь утешиться тем, что тогда по меньшей мере, возможно, вернусь туда, где смогу свидеться с тобой.
15 февраля 1878 года
Дорогой Томас!
Я послала Вам вчера большую доску и виньетку для моего очерка о Санта-Крузе. Прочее отправится в скором времени. Я работаю со всем возможным усердием, ибо ближайшее будущее выглядит все менее и менее ясным. Тут творится какое-то безумие: сумасшедший Денис Карни [77] кричит, что китайцев надо прогнать, и многие рабочие сидят без работы и мрачно настроены, поэтому люди с капиталом, боясь беды, которая может случиться с их существующими предприятиями, если разразится повсеместный антикитайский бунт, не склонны затевать ничего нового. Потому что никакая новая затея не обойдется без китайских рабочих. Они дешевле.
Вы заслуживаете нагоняя за то, что так много работаете. Огаста пишет, что, превращая старого милого Скрибби в новый “Сенчури”, и заседая в комиссиях, и сражаясь с Таммани, Вы редко добираетесь до постели раньше двух или трех ночи. Вы должны это прекратить, сэр. Вы слишком ценный гражданин, чтобы можно было позволить Вам губить свое здоровье ради какого угодно благого дела.
77
Денис Карни (1847–1907) – калифорнийский общественный деятель, ярый противник трудовой иммиграции из Китая.
4 марта 1878 года
Моя милая Огаста!
Если ничего не случится, я проведу время цветения яблонь в Милтоне, летом буду там же или поблизости, и с Оливером мы воссоединимся не раньше осени.
С цементом придется повременить, а значит, и с нашим маяком на здешнем ветреном мысу. Сейчас очень тяжелый год, все они говорят Оливеру, что он такой молодой на вид, и, когда его спрашивают, во что обойдется изготовление цемента, он вместо того, чтобы нагло показать им баланс с ошеломляющими мгновенными доходами, сообщает чистую правду: что он не знает. Кое-кто, однако, говорит, что возьмется за это дело в следующем году. Тем временем мы должны как-то жить. Поэтому Оливер берется за пресловутые лопату с мотыгой, и по секрету он мне признался, что скорее рад отложить в сторону скрипку и смычок [78] . Ему доставила удовольствие борьба с камнем и глиной, которая победно завершилась их нерушимым бракосочетанием, но он возненавидел скучное и унизительное обхаживание богатых людей и все эти разговоры.
Мистера Прагера назначили одним из представителей на парижской Выставке. Вероятно, я поеду на Восток с ними. Если Оливер проедет с нами хотя бы часть пути, будет более сносно. Он сейчас договаривается о должности в Дедвуде, территория Дакота, это дичайшая глушь, куда я никак не могу взять Олли. Но если он сможет проехать с нами до Шайенна, это четыре дня вместе. Я никогда не думала, что мое возвращение к тебе будет сопряжено с колебаниями, но ты простишь мне, если я признаюсь, что без Оливера к сладости возвращения будет примешана горечь. Но потом приходит мысль, что я увижу тебя, что у нас впереди долгие разговоры допоздна. Я так беспокойна из-за всего этого, что не могу толком написать письмо. И я не смею выйти на прогулку, я даже в окно едва смею выглянуть, боясь напоминаний о том ветреном мысе, глядящем на простор Тихого океана. Кто бы мог предположить, что из-за грядущего отъезда отсюда у меня будут наворачиваться слезы! Оливер переносит это намного лучше меня, хотя тяжелый труд и разочарование выпали главным образом на его долю.
78
Отсылка к негритянской песне “Старый дядя Нед”, исполнявшейся белыми артистами, загримированными под чернокожих.
Конец мечты номер один, которая была ее мечтой, а не его. Мечта продержалась всего полгода. Другие, лучше умеющие убеждать да уламывать, позднее возьмут его рецепт, который он, что для него характерно, не запатентовал и не хранил в секрете, и примутся срывать известковые горы и глиняные утесы, перемалывать известняк и глину, перемешивать их и обжигать, получая клинкер, затем добавлять гипс и измельчать смесь в тонкий порошок, который пойдет на постройку мостов, пирсов, плотин, шоссе, на все сооружения американского Рима, которые поколение моего дедушки считало необходимой частью Прогресса. Американский Запад будет в изрядной степени построен из этого цемента и, как иные думают, погублен им. Многие на нем разбогатеют. Десятилетия спустя на горе у речки Перманенте, недалеко от Нью-Альмадена, Генри Кайзер [79]
начнет делать нечто по-настоящему хорошее из глинистых и известковых пород, которые Оливер Уорд зимой 1877 года сочетал нерушимым браком.79
Генри Джон Кайзер (1882–1967) – американский бизнесмен. В числе его главных предприятий – известняковый карьер Перманенте и цементный завод, действовавшие с 1939 г., а также сеть медицинских центров “Кайзер Перманенте”, основанная в 1945 г.
Я на этот счет испытываю смешанные чувства: мне было бы неуютно вести свое происхождение от санта-крузского цемента. Получи дедушка искомую финансовую поддержку, ни он, ни бабушка не стали бы теми, кого я знал. Не могу ни его вообразить провинциальным миллионером, ни бабушку представить себе этакой миссис Эллиот в более миловидном и более снобистском варианте, местной интеллектуалкой, вспоминающей славные дни общения с неким подобием Маргарет Фуллер.
Неуютно мне, однако, и от мысли об отъезде Оливера Уорда в Дедвуд, в дикое ущелье в горах Блэк-Хилс, незадолго до того отобранное у индейцев сиу. Когда он туда отправился, кавалерия Кастера два года как была мертва, а сиу частью находились за оградами резерваций, частью грызли кости изгнания в районе Вуд-Маунтин и Сайпресс-Хилс по ту сторону канадской границы. Так что за его скальп я не опасаюсь. Я опасаюсь за его душу. Его работодателем должен был стать Джордж Херст, строивший тогда своего рода империю, какую мог бы выстроить и сам дедушка, будь он другим человеком, – Джордж Херст, которого, по словам Кларенса Кинга [80] , однажды укусил за потайное место скорпион и, укусив, тут же сдох.
80
Кларенс Кинг (1842–1901) – американский геолог.
Кларенс Кинг, друг Конрада Прагера, его начальник во время геологических изысканий вдоль сороковой параллели [81] и в будущем друг моих дедушки и бабушки, не остался, однако, вполне глух к искушениям Джорджа Херста. Чтобы им не поддался Оливер Уорд, причин не было – кроме характера. Кем его ни назови – пионером Запада, ресурсным хищником, слепым адептом религии фронтира, заявляющей, что разработка недр есть развитие, а развитие несет добро, – он был, попросту говоря, честным человеком. Его дар был не в том, чтобы делать деньги и пользоваться наилучшим шансом. Он был строителем, творцом, а не хищником. Он доверял людям (слишком доверял, считала бабушка), его любили животные и дети, к нему хорошо относились мужчины, он был движим бесхитростным желанием оставить мир, прожив в нем жизнь, в чуть лучшем состоянии, а улучшить мир, по его понятиям, значило усовершенствовать его на пользу людям. Мне хочется отсоветовать ему Дедвуд. Такому человеку, как он, там нечего было делать.
81
Эти изыскания шли под эгидой правительства Соединенных Штатов с 1867 по 1872 г.
Но у него не было выхода: он взял в жены даровитую особу и пока еще не смог обеспечить ее так, как считал нужным. Как Сюзан ни старалась его разубедить, ему было ясно: она везет домой в багаже его неудачу. Она возвращалась на Восток бедней, чем ехала на Запад, по-прежнему бездомная и с меньшими шансами на то, чтобы вскоре где-нибудь прочно обосноваться. И она опять оплатила свой проезд, что уязвляло его гордость.
Вероятно, Сюзан утешалась мыслью, что с ней едет домой и хорошее: ее ребенок. Возможно, в каком-то тайном уголке сознания она также лелеяла удовлетворение от того, что, несмотря на брак, материнство и шаткое денежное положение, она не перестала существовать как художница.
Если она испытывала сожаление от того, что оставила Лиззи и Мэриан Праус на краю полуцивилизованного мира, то напрасно; она не могла бы оказать им лучшей услуги. Чем бы ни был Запад в 1878 году для молодых горных инженеров, он был землей великих возможностей для незамужних женщин. Лиззи вскоре вышла за своего фермера и в конечном итоге подарила Чуме пятерых братьев и сестер. Мэриан Праус, эта крупная, мягкая и на удивление предприимчивая молодая женщина, отправилась еще дальше на запад – на Сандвичевы острова [82] , где вышла замуж за плантатора, выращивавшего сахарный тростник, и стала жить на океанском берегу, еще более романтическом, чем берег близ Санта-Круза, на который зарилась бабушка, – на серебристом песчаном берегу над Лахайной на острове Мауи, где кокосовые пальмы, склоняясь, обрамляют бугор острова Ланаи, видимый через пролив Ауау.
82
Ныне – Гавайские острова.
Мне странно думать, сидя в бабушкином кабинете и воображая себе будущее, которое давно стало прошлым, что я гулял по этому гавайскому берегу с внуками Мэриан, которые были для меня, как, видимо, и я для них, всего лишь симпатичными чужаками. Вопреки логике я невольно думал тогда, что, поскольку жизнь их бабушки ненадолго пересеклась с жизнью Сюзан и Оливера Уордов, мы обязаны друг другу чем-то большим, нежели простая вежливость.
Никаких наружных признаков крушения надежд во время самой поездки на Восток: Конрад Прагер по части денег, еды, вина, сигар, беседы и чаевых пульмановским проводникам вел себя по-королевски, и с ним, кроме жены и двоих детей, ехала няня-шотландка, которая так же легко управлялась с тремя, как с двумя. Это была, можно сказать, увеселительная поездка с богатыми друзьями. Никто не ел ни из каких корзинок; обедали и ужинали на широкую ногу. Разговоры были из тех, по которым Сюзан изголодалась, вино выбиралось со знанием дела, и были приятные часы на смотровой площадке, где джентльмены курили, а дамы любовались пейзажами.
Тем не менее Сюзан охватила страшная паника, нахлынуло отчаяние, черное, беспросветное, когда поезд в Шайенне двинулся вперед от станции, оставляя Оливера на перроне с ковровым саквояжем и скатанной палаткой у ног, со шляпой в руке, с весенним солнцем в глазах. Казалось, улыбается, но, может быть, он только щурился от солнца. Она прижалась к стеклу исступленным лицом и махала, махала платком, пока он шел рядом с поездом, а затем бежал трусцой. Перрон кончился, и он резко остановился, начал отъезжать назад. Сюзан схватила Олли, подняла из корзины к окну, чтобы взглянул напоследок на отца, да так при этом дернула, что он расплакался. И тут же сама в слезы, прижимая его к себе и силясь поймать прощальный взгляд. Оливер скрылся из виду, придорожная канава была полна мутной воды, над которой возвышались голые телеграфные столбы. Все это плыло и тонуло в слезах. Она почувствовала, что няня берет ребенка, и отпустила его. Услышала, как Мэри Прагер произнесла что-то спасительно прозаичное, как Конрад пробормотал, что, пожалуй, вернется на смотровую площадку и выкурит сигару.