Угол покоя

Позднее пошел дождь. Тактично оберегаемая Прагерами, она сидела одна и в тоскливой задумчивости смотрела на пустые равнины, которые едва покинула зима и почти еще не тронула весна. Миля за милей ржавой травы, грубые речные обрывы, разлившиеся речки, втекающие в разлившийся по низине Платт, голые тополя, растущие будто прямо из жижи, террасы затопленной поймы, которые казались сквозь дождь, поливавший поезд и барабанивший по окнам, берегами безотрадного озера. Время от времени неприветливый, грязный маленький поселок – но не более неприветливый, чем Дедвуд. Время от времени домишко, рядом загоны для скота с оградами из жердей, скот сгрудился на высоком месте, окруженном водой, – но лучше это, чем палатка, где придется жить Оливеру.

Долина Платта тянулась весь день, пока они добирались до Омахи. До Омахи, которая два неполных года назад показалась ей безнадежным западным захолустьем. Она вспомнила свое бодрое презрение при виде скотной биржи: “одетое в плед, моя милая: красные, белые и синие квадраты!” – и сжалась, представив себе почтальона с этой открыткой перед дверью с креповым траурным венком. Теперь она ехала обратно, уже пять дней в пути, и только-только пересекала границу восточного мира (в какую же даль забралась!), готовясь оправдываться за мужа, за свое бесприютное дитя, – а Оливер с каждой минутой был все дальше, среди бесконечных равнин и пустошей.

Она репетировала в уме, как будет рассказывать свою историю. Дедвуд – возможность, которой он не мог пренебречь, и она воспользовалась шансом побывать дома. Она оттачивала фразы, которыми представит его четырехдневную езду в дилижансе, его протекающую палатку и его работу на Джорджа Херста увлекательным приключением. И, облекая Запад и мужа в слова, начала оставлять их позади.

Она была подобна вечернему путнику, который в одном конце мира видит закатное солнце, в другом восходящую луну. После Омахи Оливер все отдалялся и отдалялся от нее в пространстве и времени, а Милтон и Огаста все приближались. С каждым часом родительский дом делался для нее драгоценнее, ее нетерпение – сильнее. Она не позволила Конраду сообщить о ее приезде телеграммой из Чикаго, не желая, чтобы ее отец или Джон Грант ночевал в Покипси, встретив ее поздний поезд. Она проведет ночь в гостинице и утром пересечет реку на пароме.

Все это складывалось у нее в голове, как строки знакомого стихотворения: непритязательная комната ожидания, извозчик, которого она знает, сельская гостиница, где она сможет первый раз за неделю искупать ребенка и помыться сама. Доверительным шепотом она рассказывала Олли, как покажет ему по пути к парому цветущие яблони, как познакомит его с паромщиком, отцом Хауи Дрю. На пристани в Нью-Полце они оставят багаж, чтобы Джон потом приехал за ним в коляске, и отправятся пешком по дорожке, идущей через ее детство, между полей, знакомых с тех пор, как она научилась ходить. Пусть он вдохнет запах отягощенных росой хвойных деревьев в лощине, пусть посмотрит на деловитых птичек в кронах, на бурундучков в выбоинах каменных оград. Они остановятся взглянуть на кизил, протягивающий ветки из зарослей, словно чтобы удивить прохожего.

Но их поезд, опоздавший из-за повсеместного половодья, добрался до Покипси только в четыре утра. Сюзан настаивала, чтобы ее спутники легли спать, но Конрада уговорить не смогла, и он бодрствовал с ней. Он хотел, чтобы она доехала с ними до Нью-Йорка, остановилась там в гостинице и отправилась домой отдохнувшая на следующий день, но она отказалась. Сделала знак проводнику, чтобы спустил ее вещи, отвела удерживающую руку Конрада и сошла с Олли на перрон. Над дверью начальника станции горел фонарь, в комнате ожидания – лампа, но кругом ни души. Конрад был огорчен.

– Спасибо! – бодро крикнула Сюзан. – Спасибо вам за все, вы были так добры! Не беспокойтесь за меня. Я тут все знаю, я, считайте, дома.

Фонарь тормозного кондуктора описал дугу в хвосте темного поезда. Проводник ждал. Взбудораженный сильней, чем она когда-либо видела, Конрад вскочил на площадку, проводник поднял в вагон свою лесенку и влез сам, поезд дернулся, лязгнул и двинулся. Она махала, стоя среди багажа и отклонившись назад из-за веса ребенка, затем повернулась и увидела, что одна.

У начальника станции окна были темные. Извозчика не найти. Комната ожидания была открыта, пуста, в ней стоял полумрак, печка остыла. Сюзан положила ребенка на скамью и подоткнула одеяло, чтобы он не скатился. Потом, пошатываясь от тяжести, перенесла вещи в комнату ожидания и села около Олли. Часы показывали четырнадцать минут пятого. Она бы легла, но мешали железные частые подлокотники скамей. Ее глаза были воспалены, ум притуплен, ступни коченели. Ее пробирала дрожь, она задремывала сидя. Дoма – да не совсем.

В шесть утра пришла буфетчица, увидела ее, расчувствовалась и захлопотала. Зажгла печку, приготовила чай, согрела молока для ребенка. В семь появился старый мистер Тредуэлл, который возил тут людей еще в ту пору, когда Сюзан училась в здешней частной школе для девочек, и доставил ее в гостиницу. Но она была слишком уже близка к цели, чтобы брать номер и ложиться спать. Она что-то съела, дала Олли овсянки и размоченный тост, обтерла его, умыла себе лицо и руки. В восемь тридцать они отправились к парому, без четверти девять погрузились. Одно нехорошо – мистер Дрю умер. Она-то рассчитывала поговорить с ним про Хауи и, стало быть, про Запад. Почувствовала себя обманутой: готовилась непринужденно рассказывать зачарованным слушателям о своем западном житье-бытье.

Приближалась пристань в Нью-Полце, паром пересекал наискось высокую весеннюю воду. В девять тридцать фермер, их сосед, который привез яйца к парому для продажи на рынке, высадил ее у отцовской двери.

Как на всех картинах в традиции Американского Коттеджа, над трубой вился уютный дымок. Под верандой зацветали крокусы и мускари, обвивавший ее кампсис зеленел такой свежей новенькой зеленью, какой, казалось, не было до сих пор среди красок. За этой листвой сколько же летних вечеров она просидела допоздна со старой компанией из “Скрибнера”! Внутри были знакомые комнаты, старое дерево, истертое и отполированное милыми пальцами.

Уставшая до смерти, не чуя под собой ног, с глазами, полными слез, с ребенком на руках, с разболевшейся от его тяжести спиной она поднялась на две ступеньки. Дверь открылась, и выглянула ее мать.

Мне трудно сказать о бабушкиных родителях что-либо внятное. Они слишком далеко от меня отстоят, мне не хватает ориентиров в их мире. Это были добрые, любящие, стареющие квакеры, люди простые, но отнюдь не простоватые. Скорее всего, они считали свою дочь невероятно даровитой и предприимчивой. Я не вижу их как личности, я воспринимаю их стереотипно: пара седых характерных актеров в больших круглых очках. Согласимся на типовую встречу родных: тесные объятия, мокрые от слез поцелуи, восклицания, запах фиалкового корня от прабабушкиных волос, быстрые шаги Бесси из кухни – да, она тоже здесь! – и попытки докричаться до хлева, позвать отца. Сюзан дома.

Апрельское солнце светило через сетчатые занавески, запах цветущих яблонь, Сюзан казалось, проходил даже сквозь забитые от плача ноздри. Столько слов, столько смеха, столько растроганных похвал ребенку, столько теплых минут его знакомства с двумя детьми Бесси, что только через час, когда они в некоем изнеможении сидели за кухонным столом перед опустевшими чайными чашками, Сюзан вспомнила:

– Огасты, вот кого не хватает! Можно ее пригласить, мама? У нас есть комната?

– Душа моя, разве ты не знаешь? Она тебе не написала?