Угол покоя

Она видела, что ее энтузиазм их зажег, но хотела от них твердого слова, а оно не звучало. Они мычали и хмыкали, как смущенные деревенские парни, и поглядывали на Оливера, соображая, какое место они занимают в чужом семейном споре.

– По рукам? – спросила она еще раз. – Очень прошу!

Оливер сидел некоторое время, глядя в огонь. Потом молча наклонился к фонарю, взял его, поднял стекло, щелкнул у фитиля огнивом и стал ждать, чтобы пламя превратилось из точки в линию. Ветер вздыхал, полз, припадал к утесу. Наверху палатка Вэна уже не светилась, и выступ холма мешал Сюзан видеть, горит ли свет в хижине. Она смотрела на лицо мужа – он вглядывался в огонь фонаря. Что он сейчас скажет? Неужели приговорит их к расставанию, которого не хочет никто, просто в угоду своему мужскому принципу, что муж не должен пользоваться деньгами жены?

От фонаря, который он держал близко, на щеку ложилась тень его уса. Потом он опустил фонарь. Брови были сведены, морщинки, расходившиеся от уголков глаз, углубились.

– Только бизнес, значит? Что ты думаешь, Фрэнк?

– У меня нет мнения, – сказал Фрэнк. – Но я бы остался.

– Уайли?

– Я тоже.

– Хорошо, – сказал Оливер. Посидел несколько секунд – губы сжаты, глаза смотрят в костер. – Фрэнк и Уайли остаются, их ждет награда на небесах или когда-нибудь в будущем. Сюзан, как Шейлоку, причитается фунт мяса, вырезанный из компании. Все мы, получается, в одной лодке – в канальной барже. Может быть, сумеем даже оставить Вэна. Мы все хотим этого, да? Хорошо, мы, черт возьми, построим лучший дом в Айдахо. Я назначаю себя архитектором и главным инженером.

Он встал и помахал фонарем около своей головы. Радостные возгласы.

Каньон

8 янв. 1884 года

Дорогой Томас!

Посылаю Вам вместе с этим письмом первые две доски из серии “Жизнь на Дальнем Западе”, к каждой из досок прилагаю очерк в тысячу слов. Пожалуйста, пожалуйста, выбросьте эти очерки вон, если они не отвечают Вашим требованиям, и попросите какого-нибудь умелого автора написать что-то взамен. В рисунках я более уверена – по крайней мере они достоверны. “Последний рейс в горы” мне посчастливилось ухватить, когда огромный двойной грузовой фургон, который тащили десять мулов, проезжал по террасе над нами к горному ранчо, где мы летом провели два дня за ловлей рыбы. Вы можете узнать членов нашей маленькой компании: мужчина в гетрах, стоящий у стремени в “Подтяжке подпруги”, – Фрэнк Сарджент. Я рисовала его множество раз – воистину, если бы не моя семья и не наша маленькая группа упрямцев, я бы осталась без моделей. Его нелегко переодеть, выдать за кого-то другого: он гордо и довольно яростно пребывает самим собой. Надеюсь, не будет сочтено слабостью, что он уже появлялся в “Сенчури” как ледвиллский инженер, как неудачник, как погонщик мулов, как возница дилижанса, как откатчик в шахте и что издательство “Осгуд и компания” получило в его лице молодого человека, живущего по соседству, в романе Луизы Олкотт.

Рисовать мистера Уайли оказалось труднее, хотя он послушно исполняет все, чего я от него требую. Он неизменно приветлив, бесконечно добр. Он часами читает моим детям. И все три мои инженера такие рукастые, что стоит мне выразить желание, как они что-нибудь изобретают, чтобы оно осуществилось.

Я пишу это письмо, гордо восседая на корабельном носу нашего последнего достижения. Это дом, но с небольшого расстояния его трудно отличить от выступа скалы. Его построили мы вместе – наши руки, наши мозги, наш энтузиазм. Оливер его спроектировал и руководил работами, я внесла некоторые поправки с точки зрения хозяйки, в строительстве участвовали все, даже Вэн и Нелли, даже дети. Дом сделан из камня, доставленного баржей из каменной осыпи чуть позади нас и скрепленного цементом, который Оливер изготовил из земли под нашими ногами, – его эксперимент с цементом в Санта-Крузе принес в конце концов пользу. Приказ был – наваливай камни и береги молоток. Раствор стоил дешевле, чем труд, и времени было в обрез.

Доводилось ли Вам строить дом своими руками из тех материалов, что Природа оставила лежать вокруг? Каждому следует это испытать однажды. Большего удовлетворения я еще не изведывала. Мы были в восторге, словно дети, которые лепят из снега домики и крепости, и это создало из нас самое сплоченное маленькое сообщество на всем Западе. Да, мы не то идеальное сообщество, что собирается вокруг Вас и Огасты в мастерской, но мы не лишены идеальных качеств. Этакая Брук-Фарм без социальной теории, и притом плавильня для наций и сословий: повар-китаец, подсобный рабочий-швед, гувернантка-англичанка, три восточноамериканских инженера, двое детей и дама-художница. Я с восхищением смотрела, как вы вдвоем вначале сотворили в Нью-Йорке жилище для себя, а затем сформировали его как часть мира искусства и идей. Позвольте мне рассказать Вам, как это делается в диком Айдахо.

Определив пропорции храма, которые, Оливер сказал, должны быть 21 на 35 футов – числа, кратные семи, пропорции Парфенона! – и место, где он должен стоять, мы согласились, что это будет пригорок за кухонной палаткой, – роешь траншею в три фута глубиной и почти такой же ширины по всему периметру фундамента. В нее заливаешь тачку за тачкой цементного раствора, который Оливер называет “жижей”, вместе с тоннами, тоннами и тоннами камней. Когда стены дошли до уровня земли, воздвигаешь над ними форму для заливки высотой в четыре-пять футов с наклоном внутрь в верхней части до ширины в 18 дюймов. Затем, стоя на подмостках и возя тачку по доскам вверх-вниз, льешь в эту форму все тот же раствор и кидаешь все те же камни, перемешивая все это по ходу дела. Я забыла сказать, что заранее отделяешь рамами проемы для дверей и окон.

Это была сцена головокружительной деятельности: Оливер, Фрэнк и Джон катят тачки, Уайли замешивает раствор, Вэн перемешивает его с камнями, все мы бросаем туда камни, какие можем поднять, даже малютка Бесси кидала свои камушки. Олли был вне себя от восторга и трудился как грузчик, “доказывая” мужчинам, что он чего-то стоит. В этом он в отца. Я пыталась все это нарисовать, но не смогла отыскать фокус. Все равно что пытаться изобразить муравьев за работой.

Пока стены “схватывались”, мужчины привозили из города доски, брусья, окна и т. д. и выбирали внутри стен всю землю до их основания, используя, когда возможно, скрепер Джона, а нет – работая кирками и лопатами. Затем воздвигли огромную центральную печь о четырех дымоходах, с камином на каждой из четырех сторон, положили низко нависающую крышу, вставили окна, сколотили из досок дверь, похожую на ту, что была у нас в ледвиллской хижине, с кожаным шнурком от щеколды, который, мы поклялись, никогда не будет втянут. Ах, скоро ли настанет вожделенный день, когда Вы с Огастой потянете за этот шнурок? Дверь низенькая, Оливеру и Фрэнку приходится нагибаться. Они говорят, она учит их смирению.

Благодаря лихорадочным усилиям мы смогли вселиться до Рождества, и, боже, какой уют, пусть все и не отделано, и какая печь, у которой дети смогли повесить свои чулки для подарков! Наше огромное окно смотрит на уровне земли на утоптанный снег, но внутри уютно, как в медвежьей берлоге. Подоконники глубокие, как я люблю, – даже наверху стeны у нас в два фута толщиной. Дерево в доме некрашеное, у стен теплый природный коричневатый цвет цемента. Печь распространяет тепло во все стороны, и даже три маленькие спаленки – все по одной стороне – получают свою долю. Спальня Нелли крайняя с одного конца, наша с другого; детская, со своим камином, посередине. Печь частично делит надвое длинную узкую главную комнату, так что мы можем, если хотим, разделиться: я – работать, мужчины – заниматься или читать, Нелли – учить детей. Или можем собраться все вместе. Кухни у нас нет – пища по-прежнему готовится в палатке.

Летом, заверяют меня мужчины, нам будет так же прохладно, как зимой – тепло. Такого трио Вы еще не видывали. Трудятся усердно и подолгу, и все это им в удовольствие. Они гогочут, как гуси, над каждым оконченным делом, над каждой решенной задачей. Их изобретательность сейчас проявляется в том, что они мастерят множество шкафчиков, сидений, местечек для хранения разных разностей, и в благоустройстве хижины как зимнего обиталища для Фрэнка, мистера Уайли и Вэна. Чердак хижины уже отведен под чертежную.

Зимнее сидение взаперти нас не обескураживает. Инженеры запаслись книгами, отчетами, журналами и многим другим. У Оливера на уме пара маленьких изобретений, и он уже начал работать над автоматическим водосливом, который он называет “перекидными воротами”. И благодаря Вам с Огастой у нас целая рождественская коробка книг – здесь, в каньоне, и такое богатство! Они уже ходят по рукам в нашем маленьком “сообществе святых”. Мало того, Нелли, которая постоянно поражает меня тем, как она приспосабливается к неудобствам нашей грубой пограничной жизни, оказывается, изучала под руководством отца переплетное дело и привезла с собой прессы, штампы и другие приспособления. Она предложила всех нас научить, и Фрэнк и мистер Уайли уже установили ее машинерию в чертежной. Оливер знает толк в выделке кож – у детей и сейчас лежит между кроватями подстилка из шкур лесного кота, которые он обработал и сшил в Нью-Альмадене, – и, поскольку здесь за бесценок продается множество коровьих и овечьих шкур, он обещает, что к весне вся наша библиотека будет одета в кожу.

Вы когда-нибудь видели инженерный отчет, переплетенный в мягкую кожу с золотым тиснением? Еще увидите. Мои инженеры способны при необходимости намыть золотой порошок и изготовить свое собственное сусальное золото.

И, словно им мало этих занятий, наряду с постоянной колкой дров, ношением воды, заботой о животных, поездками в город и всем, чего требует поселенческая жизнь на фронтире, они задумали перекинуть через реку между утесами – там, где, смеем надеяться, когда-нибудь встанет, преграждая поток, плотина, – подвесной пешеходный мост. На нашей стороне вверх по течению вдоль подножия утеса проходит конская тропа, но фургонная дорога в горы по необходимости идет в объезд, по откосам, где я нарисовала грузовой фургон, совершающий последний рейс в горы. Нам приходится везти все, что нужно, кружной дорогой и спускать в наше ущелье по крутой тропе – или везти более коротким путем по той стороне реки и переправлять на “Пасторе”, который до того кривобок, что на нем и по тихой воде трудно грести, а еще труднее, если река поднялась или забита льдом. Крепить тросы к утесам сейчас нельзя – слишком холодно и опасно, – но при первых признаках весны я, вероятно, увижу, как мои мужчины ползут по стене пауками.

До чего же странна жизнь! Куда она нас заводит? Как Вы знаете, я ехала сюда без полной охоты, и я не могу не тревожиться из-за отсрочек и неопределенностей, с которыми мы столкнулись сейчас. И все же из всех наших диких пристанищ это самое дикое и самое милое, и оно составлено из полнейших противоположностей.

Над нашим камином из лавового камня висит эстамп с Тициановой Богоматерью, одинокой среди облаков, полной изумления и восторга. На стенах помимо двух-трех моих акварелей, повешенных по настоянию мужчин, висит полдюжины акварелей, которые предоставила Нелли, – у нее больше живописных вещей ее отца и его литографий с дикими цветами Англии, чем могло поместиться на стенах ее комнаты. Так она обогащает нас изысканным искусством своего отца – здесь, где все иные впечатления исходят от сильной, грубой Природы. От моего рабочего стола сейчас, когда свет, необходимый для работы, начал тускнеть, я могу бросить взгляд в другой конец комнаты и увидеть детей, пьющих чай, и Нелли, которая что-то дочитывает им вслух. У нее сладкий, негромкий голос, но может и звенеть в более суровых местах. Ее английский профиль резко выделяется на фоне глубоких тонов Запада. В продолговатом окне за тремя головами виден весь каньон, наподобие тех детализированных миниатюрных пейзажей, что ранние итальянские живописцы любили помещать как фон позади своих пречистых дев и святых. В эти короткие зимние дни приходит минута – она как раз настала сейчас, – когда свет внезапно меняется и делается похож на свет во время затмения. Очень странный промежуток – пауза перед пылкостью вечерней зари, которая за ним последует.

Вэн, приготовив и подав детям чай, вышел в кухонную палатку готовить ужин; вероятно, он напевает при этом себе под нос какую-нибудь диковинную китайскую мелодию. Когда я только приехала в Нью-Альмаден, то от вида каждого китайца попросту содрогалась, а теперь, мне кажется, мы все любим этого улыбчивого маленького человечка из слоновой кости. Он один из нас; думаю, он смотрит на нас как на свою семью. Не удивительно ли – и не утешительно ли, хоть и печально тоже, – то, как, обрубив все связи, человек формирует новые подобно тому, как утолщается, срастаясь, сломанная кость?

Я этой зимой буду настолько же тиха, насколько мои мужчины деятельны. Я опять жду ребенка, как Вы, должно быть, знаете от Огасты, – следствие оптимизма, который захлестнул нас всех, когда показалось, что молодой мистер Кайзер поехал на Восток с хвалебным отчетом. После моей неудачи в Бойсе прошлой зимой врач говорит, что эта беременность будет для меня решающей. Мне запрещен всякий моцион, кроме самого легкого, и в особенности мне запрещено ездить на чем-либо из имеющегося у нас, и колесном, и копытном. Вы можете себе представить, как много значит для меня этот дом. Мы называем его Домом, Который Построил “Сенчури”, потому что именно Ваш чек за “Свидетеля” сделал его возможным.

Наш рождественский подарок Вам и Огасте по необходимости был маленьким и жалким – не потому, что наша любовь стала меньше. Ваш подарок, напротив, был богатым и несущим тепло, и он всю зиму будет волновать наши умы и сердца. Благослови Вас Боже, Томас Хадсон, и Вашу милую жену. Думайте о нас – продолжайте думать о нас, живущих в этом далеком каньоне. Но не думайте о нас как о несчастливцах. Помните, что сказал епископ Рипли – или кто это был: Божьей милостью, мы зажжем такой огонь [146] …?

Неизменно Ваша,

С. Б.-У.

146

Здесь неточно процитированы слова, которые якобы произнес перед казнью Хью Латимер (ок. 1485–1555), епископ Вустерский и протестантский мученик, сожженный как еретик: “Мы сегодня, Божьей милостью, зажжем в Англии такую свечу, которая, я верю, никогда не погаснет”.

4

Я не составил хронологии их пребывания в каньоне Бойсе. За вычетом суматошного промежутка в 1887 году, когда некоторое время казалось, что Генри Виллард [147] может найти для них место в своих имперских проектах, большинство бабушкиных писем датированы только месяцем и днем и могли быть написаны когда угодно между 1883 и 1888 годом. Тот, кто раскладывал их по порядку, когда они после смерти Огасты были возвращены бабушке, допустил много ошибок, которые видны из содержания писем, но мы с Шелли сделали только самые очевидные перестановки. Не так уж важно, что в каком году было написано; эти годы текли циклически, а не хронологически.

147

Генри Виллард (1835–1900) – американский журналист и финансист.

Пребывая в плену повторяющихся времен года, в вечных колебаниях между надеждой и разочарованием, они, вопреки требованиям их натуры и их культуры, не могли быть энергичными деятелями. Их ожидание размазывало календарь. Дни перекатывались от одной стены каньона до другой, времена года ползли на север вплоть до летнего солнцестояния – солнце тогда садилось прямо за горой, которую они называли Летней, а потом, повисев там недолго, вновь принималось переползать на юг, к горлу каньона, которое заглатывало декабрьские закаты. Что летом, что зимой, что посередине небо над долиной еще долго светилось после того, как их ущелье погружалось в тень. Порой у Сюзан возникало чувство, что вечер – это недуг, которым они поражены.

Они жили в десяти милях от города, а город был пустячный, маленькая столица территории в двух с половиной тысячах миль от источников цивилизации и благ. Они мало кого посещали, и мало кто посещал их. Горы, горные пастбища и каньон все они предпочитали городу, чьи колебания между горнодобывающим бумом, железнодорожным бумом, ирригационным бумом и бумом, связанным с обретением статуса штата, слишком сильно походили на их собственную перемежающуюся лихорадку надежд.

Никакая жизнь не проходит так быстро, как бессобытийная, никакие часы так не крутят свои стрелки, как часы, у которых все дни одинаковы. Этот закон я использую с выгодой и благословляю, но они, в отличие от меня, были молоды, честолюбивы и не у дел.

Бабушке было проще, чем дедушке, потому что она могла неуклонно работать – писать и рисовать, а он мог занимать свои руки и пустые дни только мелочами. Весной 1885 года был период, когда он и его помощники сооружали подвесной мост и строительная горячка вернула им жизнерадостность. Потом этот труд был окончен, мост сделался частью их повседневности. От генерала Томпкинса не было ничего, никакие спонсоры, способные спасти приближающийся строительный сезон, не появлялись. Беременность Сюзан лишила ее прогулок в горах, которые раньше были их обычным развлечением, и, раз она не могла, мужчины тоже стали реже туда выбираться.

Разгар весны наполнил их беспокойством. По настоянию Оливера Фрэнк и Уайли начали искать работу. Уайли нашел первым – оросительный проект в Колорадо, на Саут-Платте. Он уехал, поклявшись, что одна-единственная телеграмма – и он вернется в каньон, бросив любую работу на свете. Он поцеловал детей, пожал руку Нелли и встал перед Сюзан, как смущенный юнец, явно думая, что рукопожатием не выразить все, что у него на сердце, и явно сомневаясь, что ему позволено большее. Сюзан наклонилась отяжелевшим телом и поцеловала его. Был конец апреля, цвели маки, которыми они засеяли весь свой пригорок, розовые кусты по бокам от двери дали бутоны, огромные облака, признак хорошей погоды, бодро двигались на восток вдоль горы. Пышущий жизнью весенний день. Но отъезд Уайли создавал ощущение, что все это пустая бутафория.

Неделей позже Фрэнк Сарджент вернулся из города и объявил, что получил предложение от железной дороги “Орегон шортлайн”.

– Прими, – сказал ему Оливер.

Почти угрюмо Фрэнк посмотрел на Сюзан, она была на восьмом месяце и, встав от стола, за которым работала, оперлась на стол рукой. Его взгляд, ей показалось, как-то тревожно блеснул – обиженно или обвиняюще.

– Уже принял, – сказал он. – Уезжаю завтра.

Они стояли втроем, испытывая неловкость, образуя понятный каждому из них треугольник, который твердо решили игнорировать.

– Еще вернешься, – сказал Оливер. – А вещи твои? Оставишь тут, как Уайли?

– Думаю, да. Палатку уберу.

– Я тебе помогу. – Ровным, без нажима, взглядом он коснулся глаз Сюзан. Казалось, успокаивал ее, разубеждал в чем-то. – А где Олли?

– Скорее всего, в чертежной.

– Может быть, захочет нам пособить.

Он пригнулся перед низкой притолокой и вышел. Они услышали, как он зовет и еще раз зовет Олли, идя к хижине, удаляясь от дома. Какой он чуткий, подумала Сюзан, и какой сдержанный; как это на него похоже – найти предлог и оставить их на минуту вдвоем. Она стояла у стола, где рисовала, Фрэнк – у двери. Он смотрел на нее очень пристально.

– Ну вот, Фрэнк, – сказала она.

– Ну вот, миссис Уорд.

– Нам будет вас не хватать.

– Будет ли?

– И вы еще спрашиваете? Без вас наступит серость и убожество. Детям станет одиноко.

– Только детям?

– И нам… и мне. – Она усмехнулась – всего-навсего глоток воздуха. – Мне будет не хватать вашей мандолины на берегу реки.

– Что ж, если это все, чего вам будет не хватать…

Она попробовала развеять его угрюмость улыбкой.

– Мне будет не хватать наших разговоров – с кем теперь я буду обсуждать книги? Мне будет не хватать наших сеансов рисования. Ведь нам весело было, правда? Мы хорошо проводили время. И еще проведем.