Угол покоя

– Миссис Брискоу!

Тихие голоса в комнате Нелли умолкли. Сюзан постучалась и открыла дверь. Нелли вопросительно подняла худое лицо, приобнажив сусличьи зубы; ее руки, вязавшие крючком, замерли, качалка остановилась. Кружева на ее шее и запястьях крахмально белели, как на женских портретах у старых голландцев, – она вечно вязала, стирала, гладила воротники и манжеты. Какая неосложненная, нетребовательная жизнь!

На полу лежала ее коробка для рукоделия – вещь в технике маркетри, инкрустированная слоновой костью, черным деревом и перламутром, с изысканными ящичками и закрывающимися коробочками внутри, которые были наполнены булавками, наколотыми на бумажки, мотками хлопчатобумажной и шелковой ленты, ярдами льняного шнура и тесьмы, катушками, пуговицами, крючками, петлями. Бетси, сидя на полу, вы?сыпала промеж колен один ящичек и сортировала пуговицы. Она даже не подняла головы.

– Нелли, вы не видели миссис Брискоу?

– Она сказала, что пойдет погулять.

– Она? В такую жару?

Настолько же раздосадованная тем, какая недобрая у нее вышла усмешка, насколько отсутствием миссис Брискоу, Сюзан оглянулась через плечо: вдруг, чего доброго, это свиного вида существо, эта любительница отлынивать сейчас подошла и слушает?

Нелли отложила вязание и встала.

– Могу я чем-нибудь вам помочь?

– Нет. Спасибо, Нелли. Я подумала, я бы выпила чаю. Ничего, приготовит, когда я ее найду. Хоть на что-нибудь она должна быть годна. – Посмотрев на светлую головку дочери, прилежно склоненную над пуговицами, сказала: – Как ты у Нелли все рассыпала.

– Я ей позволила, – сказала Нелли. – Она любит пуговицы. Она маленькая хозяйка, очень аккуратная. Она все положит обратно, правда, голубушка?

– Надеюсь, что положит. А где Олли? Я думала, он дома, занимается.

– Он пошел помочь отцу с ветряком.

– Его отцу известно, что ему надо налечь на чтение. У него лучше с этим сейчас?

– Он старается, старается.

– Но по-прежнему мало что получается.

– Он очень любит слушать, когда читают. Не то чтобы ему не нравилось чтение. Просто ему бывает нелегко распознать слово, даже когда оно не раз уже попадалось. Как будто он никогда этого слова не видел.

Дислексия, говорю я сегодня. Бедный мальчик был дислексиком за восемьдесят лет до того, как это нарушение было открыто и названо. И кто – сын моей бабушки!

– Он обязан заниматься, – сказала Сюзан. – Когда по-настоящему старается, он может. Вы должны проявлять строгость, когда он отвлекается. Хоть он и рад любой возможности поиграть с отцом в инженера.

– Он нисколько не тупой мальчик, – сказала Нелли. – В математике он очень хорош. Он такие трудные вещи узнал от отца, от мистера Сарджента и мистера Уайли, каких мне не понять. Только с чтением неладно.

– И все равно, – сказала Сюзан. – Вот ему сейчас было велено оставаться дома и трудиться над тем, в чем он слаб, а он отправился налаживать орошение. Так он никогда не попадет в хорошую школу на Востоке. Да куда же она подевалась, эта миссис Брискоу?

Она отвернулась от комнаты Нелли и подошла к заднему окну, в которое виден был ручеек под пригорком. Проходящие отары овец затоптали ручеек и частично его погубили, и теперь там был колодец, а над ним ветряк, который должен был, когда дует ветер, качать воду на самодельное водяное колесо; вода по желобу должна была поступать оттуда в гидравлический таран, поднимающий ее на бoльшую высоту, а дальше по другому желобу течь в канаву, идущую достаточно высоко, чтобы орошать огород. У неподвижного колеса Сюзан увидела Оливера, он был один, наклонился, разбираясь с какой-то трудностью. Солнце делало его еле видимым, стертым. Голая земля, которая при обычном освещении была цвета какао, блестела, как снег. Оливер покрутил ветряк рукой, пока в верхнюю чашку водяного колеса не вылилось немного воды. Колесо повернулось на несколько дюймов, вода выплеснулась в подставленную шляпу, и он надел мокрую шляпу на голову. В одиночестве, поглощенный пустым маетным делом, он был похож на здешнего фермера-переселенца.

Когда она открыла окно, с глубокого подоконника посыпалась пыль. Наружный воздух, горячий даже с теневой северной стороны, хлынул ей в лицо. Она подала голос, и Оливер выпрямился, повернулся.

– Где Олли? Я думала, он с тобой. И где миссис Брискоу?

Он положил гаечный ключ и поднялся по склону до забора вокруг огорода.

– Что?

– Где Олли и миссис Брискоу?

– У реки.

– Он должен был заниматься чтением.

– Знаю. Я его отпустил.

– Напрасно ты так поступаешь. Ему надо заниматься.

– Это верно. – Он прищурился, глядя на нее против солнца. – Я подумал, жарковато сейчас.

– В доме далеко не так жарко, как снаружи. Ты солнечный удар получишь, не надо тебе там работать.

Вместо ответа он приподнял над головой капающую шляпу и вновь ее нахлобучил.

– Как чувствуешь себя? – спросил он.

– Неплохо. Но я не хочу, чтобы Олли ходил на реку в такой ненадежной компании, как миссис Брискоу. Что если змея?

– Я думаю, Олли бы ее прикончил.

– Ты напомнил ему, чтобы он не плавал и не заходил в воду?

– Да ладно тебе, – сказал он. – На него можно положиться. Старуха Брискоу захотела, чтоб он ее сопроводил, одной, видно, не по себе. Просто спустились в каньон, там прохладней. – Он щурился, глядя снизу, между ними была полсотня шагов сухого от солнца гравия. – Привести их?

– О, нет, нет. Просто не позволяй ему отлучаться слишком надолго.

– Хочешь, ее приведу, эту Брискоу?

– Да зачем!

Она закрыла окно. Сквозь пыльное стекло видно было, что Оливер постоял немного, глядя на дом. Потом пошел обратно к ветряку, крутанул его еще раз и снова намочил шляпу.

Она ощутила покалывание, как будто водяная прохлада коснулась и ее горячего лица и шеи. С завистью подумала, как приятно было бы ступить в воду босиком, как живительны гуляющие вдоль реки струйки прохладного воздуха, такие же постоянные в своей переменчивости, как журчание потока. Там, в теснине каньона, сумрачно, свежо. Может быть, с помощью Оливера, спуститься, а потом назад? Нет. Неразумно. После месяцев чрезвычайной осторожности безумием будет рискнуть ребенком за считаные дни до родов.

Но она пошла к другому окну, чтобы хоть увидеть реку; отодвинув занавеску, посмотрела вниз, вдоль выбеленного солнцем склона. Перед глазами лежала их жизнь – с ее стесненностью, с ее импровизациями, с ее красотой, с ее бренностью. Из теснины речной поток, белея и пенясь, вливался в минеральную зелень омута, которая быстро разглаживала пену. В нижней части омута вода зримо вспухала, вставая валиком перед каменной осыпью, и заворачивала вправо, где был проход. Стиснутая, гладкая, как стекло, она текла под мост, затем в расщелину под скалой Эрроурок и пропадала из виду. Словно живое существо, дикое и пугливое, она то вырывалась из тени на солнце, то змеей вновь ускользала в тень, игнорируя их вторжения: “Пастора”, вытащенного на гальку, сарай, стог сена и ограду из жердей на маленькой круглой площадке с корралем на том берегу. Их тропа шла от корраля понизу, исчезала за выступом скалы и снова появлялась у дальнего конца моста.

Мост ей нравился меньше всех прочих инженерных творений Оливера. Она бледнела от страха, глядя, как они его сооружали, вися над яростным весенним потоком. Когда дул ветер – а в такие жаркие дни он утром и вечером дул всегда, – паутинная конструкция качалась и извивалась под ногами. И даже в тихую погоду мост пугающе прогибался под идущим, а вода внизу неслась с головокружительной быстротой. Перилами служил один-единственный канат, который казался ей слишком слабым подспорьем, когда приходилось идти одной, и детям она запретила приближаться к мосту без взрослых. То, что Оливер, а до их отъезда и Фрэнк с Уайли смело топали туда-сюда, не касаясь каната, и катали по мосту нагруженные тачки, не убеждало ее в его надежности. Когда она видела, как Оливер несет на тот берег Бетси на плечах, у нее замирало сердце. Два дня назад понадобилась вся сила Оливера и все его терпение, чтобы, толкая и дергая, каждые полминуты отрывая от каната руки акушерки, вцепившиеся в него мертвой хваткой, перетащить сюда жирную отдувающуюся миссис Брискоу.