Уходящие из города

Женщина обливалась потом и кричала от боли. В какой-то миг, между схватками, она услышала голоса – молодые, звонкие, как оповещение от мессенджера:

– Родился?

– Нет еще!

– Эх, жаль! Ему бы родиться сейчас, был бы великий правитель!

Боль вышла из берегов, и пошли перед глазами алые круги. Когда вновь выпала женщине передышка, она услышала те же голоса:

– Родился?

– Нет еще!

– Эх, жаль, родиться бы ему сейчас, был бы великий ученый!

И снова боль обрушилась, как стена дома, и ничего в мире не стало, кроме нее.

Женщина кричала, кричала, кричала, а потом вбежали ее муж и повивальная бабка, и они тоже кричали и кричали, а потом закричал младенец, громко возвещая о том, что все завершилось. И женщина, уже впадая в беспамятство, услышала те же голоса:

– Родился?

– Да, родился!

– Эх, не в добрый час! Антихрист явился в мир!

Той же ночью женщина задушила ребенка. А что сделала ты, чтоб Антихрист не пришел в мир?

Страшная сказка. Но разве весь мир не страшная сказка?

Олеська не хотела детей. Иногда они снились ей, бежали рядом, дергали за подол платья, кричали противными голосами – странное:

– Есть, есть, мы хотим есть!

Олеська понимала, что они хотят есть – ее. Повалить наземь, облепить ее тело, рвать его на куски мелкими острыми зубками, обгладывать до костей.

В древности думали, что пеликан кормит детенышей своей плотью. Очередной бесполезный факт, который она узнала в вузе.

Олеся беременела дважды. И оба раза сама приняла решение прервать беременность. Это не доставило ей удовольствия, но и мук совести не причинило, зато создало проблемы с Яном: он что-то чувствовал, что-то его тревожило.

Олеся училась в СПбГУ, заочно, на искусствоведа.

Ян считал это блажью, но его устраивало, что его женщина занимается чем-то бессмысленно-утонченным, а не сушит мозг математикой и не лезет в менеджмент или экономику. Он считал, что есть мужское и есть женское, и так же, как не терпел женщин-политиков, презирал, к примеру, мужчин-музыкантов или, прости господи, модельеров. Невысокого мнения он был и об искусствоведах:

– Бабский факультет. И преподают тоже одни бабы. Даже если с членами.

Олеся считала, что у них с Яном все хорошо, но, когда видела его спящим, порой думала: зарезать бы его сейчас. Это была не агрессивная мысль – наоборот, белая и гладкая, как бумага, чистый лист, безмятежный и ровный. Олеся представляла, как чиркает по горлу Яна опасной бритвой – и кровь заливает подушку… он распахивает глаза – и она смотрит в них, вперяется взглядом в надежде увидеть: «Я же любил тебя…» – но видит лишь прозрачную пустоту, чистую воду в стакане, ничего…

Ян был для нее всем; или она убедила в этом и себя, и его? Нет, пожалуй, она все-таки его любила, ведь было за что. Когда он говорил «да», это значило «да», а когда говорил «нет», это значило «нет», а позорного для мужчины «быть может» в его речи не было вообще. Неопределенности говорят только с одной целью – запудрить мозги. Олеся ненавидела просить, а сильнее этого ненавидела только мужчин, которые обожают, чтобы их о чем-то просили. Ей казалось, она могла бы умереть на глазах у такого, но не попросить ни о чем. Хуже таких только те, которые спрашивают совета, будто не имея своей головы на плечах. Человек, который не умеет принимать решения, вообще не мужчина – и не человек вовсе, а жалкое создание, которое только тужится, чтоб само произвести себя на свет, но не может. Многие таковы, но не Ян.

Он был щедр, но не расточителен. У Олеси появились вещи, которые она раньше не могла себе позволить. Да, это не всегда были настоящие бренды, чаще – паль, но паль все же приличная и, возможно, даже кого-то обманывающая. Много сумок, но любимая – лаковая, похожая на ту, что была когда-то у матери. Духи, чтоб запоминаться не как человек, а как музыка. И туфли, стоявшие рядами в шкафу, как маленькие пажи. Ян словно не замечал ее вещей, не опускаясь до свойственной мужчинам иронии по поводу женского накопительства. Он и сам старался выглядеть прилично, даже спрашивал у Олеси совета при выборе одежды. Она подобрала для него несколько костюмов, обновила запас рубашек и даже нижнего белья. Все должно быть красиво, иначе – зачем?

В целом Ян был равнодушен к вещам, равно как и к еде, в этом они были похожи. Олеся терпеть не могла свиноподобных типов, которые готовы, как древние римляне, вызывать рвоту, чтобы вновь набить брюхо. Ни разу Ян не сказал ей страшного: «Приготовь мне борщ». Иногда Олеся пыталась как-то проявить себя на кухне, но его это скорее удивляло, чем радовало: готовила Олеся скверно, хотя всегда дотошно следовала рецепту. Обычно ее стряпня отправлялась в унитаз, а они с Яном – в ресторан.

Черт возьми, Ян был идеален! Идеален, насколько может быть идеален мужчина. Только поэтому она терпела, только поэтому…

…когда-то на лестничной клетке их подъезда, где ремонт не делался никогда, какой-то быдлохудожник на побелке выцарапал женщину с раскинутыми ногами. Снизу, под ее телом, он нарисовал член, а в том месте, куда он должен быть направлен, выжег зажигалкой темное пятно, добавлявшее картине физиологизма. Это было мерзко и притягательно, как все мерзкое, так что даже Лу, державшая зеркальце, когда Олеська красилась, косилась на это художество – и Олеська одергивала ее:

– Держи ровнее! Ну, Лу, блин…

Уже тогда Олеська поняла, что секс – это некрасиво, но в реальности это оказалось еще и больно. Хорошо, что она привыкла терпеть боль, и Ян не мог ни о чем догадаться. Она изучила вопрос и делала все как положено. Изображала достоверно. В конце концов, это не слишком высокая цена. Хотя после второго аборта какое-то время секс был ей настолько противен, что, когда Ян проникал в нее, от боли и ярости у нее выступали слезы. Хорошо, что Ян любил делать это с закрытыми глазами (еще один его несомненный плюс!). Олеся знала, что есть женщины, которым нравится секс, но ей они казались омерзительными; для них существовало много слов на «б» и «ш».

Но та была именно такая… Скорее всего, именно такая.

Вначале были телефонные звонки на домашний номер. Олеся брала трубку – из нее доносился детский плач. В первый раз это ее напугало: похоже на фильм ужасов, в них маленькие дети всегда средоточие зла (что, в принципе, недалеко от истины), потом только раздражало – что за дурацкая шутка? В тот день она пошла к матери – где-то раз в месяц Олеся тратила целый день на уборку ее квартиры, которая все больше напоминала помойку. Конечно, средства позволяли вызвать клининг, но Олесю охватывал жгучий стыд при мысли, что это увидит кто-то посторонний. От прежней аккуратности матери не осталось и следа: алкоголизм никогда не останавливается, поглощая личность, и мать уже превратилась в жалкий огрызок самой себя. Иногда она не узнавала дочь, а иногда спрашивала что-то типа: «Ой, Лесенька, а чего ж ты с мужем не придешь? Как там его зовут? Меня спрашивают, а я и не знаю!» Олеся ничего не рассказывала матери о своей жизни, потому что… касаться грязи руками не так постыдно, как касаться словами таких, как мать. Не давайте святыни псам, как верно сказано в Библии (неверно там тоже многое сказано, но сейчас не об этом; Олеся не верила в бога и в церкви была только раз – в одну из годовщин смерти Нелли Артамоновны – поставила свечку за упокой ее души).

Пока Олеся драила дом и выносила мусор, чертов детский плач, выползший с утра из телефонной трубки, преследовал ее, как будто среди всего этого беспорядка, грязного тряпья и пустых бутылок, прятался младенец, который плакал и плакал. Мать ни с того ни с сего брякнула:

– Лесенька, детка, когда уже внуков приведешь?

Олеся так посмотрела на нее, что услышала звук ломающейся скорлупы, а мать, как раздавленное яйцо, стекла лужей и замолчала. Младенец больше не плакал, а Олеська подхватила мешки с мусором и понесла на помойку.