Уходящие из города
Шрифт:
– Ты не была тогда старая и сейчас не старая! А этого говнюка надо… – Лола топнула ногой, и разбитое колено тут же напомнило о себе резкой болью.
– Не важно. Все хорошо окончилось. Я только испугалась очень. А ты там шастаешь…
– Ма-а… почему ты не рассказала…
– Ты была готова мстить за собаку, которой даже не видела… Всюду лезла, маленькая, отважная, без царя в голове… что бы ты сделала – стала бы осторожнее? Или написала бы у него на заборе «Здесь живет сволочь»? Или еще похлеще?
Лола растерялась:
– Про сволочь – как ты узнала? Я ведь даже почерк изменила. Специально «ч» написала печатное.
Мама захохотала:
– Ой, конспираторша!
Лола подошла к маме и обняла ее.
– Ма-а-а… я такая тупа-а-ая…
– Не тупая, наивная…
– А почему ты не заявила на него, мам? Ведь преступников надо сажать!
Мама посмотрела в ее глаза и тихо-тихо сказала:
– Я заявила на него папе. Только никому-никому не… Он с ним поговорил. Только никому-никому не…
Лола закивала.
– Мы всегда должны бороться. Теми силами, что у нас есть, – говорила мама, – бороться за свои честь и достоинство. За свободу. Как можем.
Если бы мама не умерла в числе первых, она бы боролась с масками и вакцинацией. Или – за маски и вакцинацию. За что-то обязательно боролась бы. Писала бы огромные посты в соцсетях, выходила бы на митинги. Она бы боролась, и поэтому ковид убил ее в числе первых. Не потому, что она была ослаблена после химиотерапии, нет. Потому что ее надо было устранить, как опасного врага.
По документам, маму должны были подхоронить к прабабушке, но папа, Лола, Андрей и Бу выехали за город, чтобы там, где никто не видит, дать ей свободу. Урну можно подхоронить и пустую, никто не проверит.
Все было таким синим, что казалось нереальным, и сами они, люди на земле, будто вмерзли в лед. Нет ничего – иных миров, загробной жизни, ангелов и чертей – есть люди, лед и пепел, уносимый ветром в февральскую ночь.
Вечное сияние 9 «А»
Окончательно разобрать хлам в квартире Олеся смогла только в самоизоляцию. Добралась даже до антресолей над кухонной дверью, благо на балконе нашлась стремянка. На эти антресоли никто не заглядывал лет тридцать; в любой квартире, где живут достаточно долго, есть такие антресоли – как и в любой памяти (аксиома неприятного прошлого).
Там обнаружился разного рода хлам: старый чугунный казанок, несколько щеток для обуви и окаменевший крем в баночке-шайбе, кипа целлофановых пакетов, клубок переплетенных детских колготок, напоминающий ком паразитов, и большая картонная коробка, а в ней – сапоги.
В семидесятых Корова ездила по турпутевке в Чехословакию, в Прагу. Тогда она еще не была Коровой, не была даже Олесиной матерью, а была молодой девушкой, которой хотелось посмотреть мир и показать ему – себя. То, что она показывала, сохранилось на фото. Не особенно красивая, невысокая, уже тогда склонная к полноте (слава богу, Олеська этого не унаследовала). На всех фото – в коротких платьях. Старалась, модничала, демонстрировала ножки (не без успеха, в итоге все-таки замуж вышла, пусть и ненадолго). И вот поехала в Прагу. Единственный раз в жизни побывала за границей.
– Когда я в тот магазин зашла – дар речи потеряла. Три этажа, и все о-о-обувь. Это сейчас такое бывает, а тогда… Я обомлела: разве бывает столько обуви? Столько разных фасонов, расцветок, моделей? Разве столько – нужно? Кинулась мерять – все подряд… И тут вижу: последний писк моды! Сапоги на шпильке! Натуральная кожа! Не удержалась, взяла. Я и ходить на таких каблуках не умела… да и не по нашим дорогам. Надевала пару раз… Как мне завидовали, ах! А другой
магазин, этот, с бельем? Туда мы буквально на пару минут заскочили, упросили водителя. Умора – примерять некогда, так наши бабы лифчики поверх пальто натягивали… Сколько смогли – столько и взяли. Не подойдет, так можно пристроить – другим девкам из общаги перепродать, даже с наваром…Олеська представляла теток с линялыми лицами, которые натягивают ослепительно-белое белье (может, и с кружевами) поверх серых, грязно-зеленых или коричневых советских пальто, и ей становилось мерзко и стыдно. Сколько ей было, когда мать это рассказывала, – лет тринадцать? В таком возрасте гордость особенно болит, если она есть. Даже голод терпимее, а гордость болит и болит, сосет под ложечкой… или это все-таки голод?
Нахапать, чтобы продать. Нахапать на будущее. Чтобы запихать в шкаф – и оно там лежало, как эти сапоги. Но нахапать. Или в том, чтоб хапнуть побольше, урвать из-под чужого носа есть какой-то особый драйв? Как сейчас гребут гречку и туалетную бумагу; казалось бы, должны избаловаться за годы полных полок, но нет – как повеяло тревогой, снова стали теми же тетками из семидесятых. Прошлое умеет ждать своего часа, чтобы показать, что никакое оно, в общем-то, не прошлое. Оно все еще здесь, как монстр из фильма ужасов, которого всегда побеждают – и который непременно воскресает в следующей части. Выползает из антресоли над кухонной дверью.
Полка выстелена газетами и тетрадными страницами.
Тетрадь для работ по русскому языку ученицы 9 «А» класса Скворцовой Олеси. Почерк красивый – но слишком много ошибок.
Борисовна была настоящая фурия с горящими глазами. Высокая, худая, вечно в черном (узкие рукава делали движения тонких рук особенно выразительными), накрашена, пожалуй, чуть более ярко, чем допустимо для учительницы. Волосы расчесаны на прямой пробор, из-за этого лицо кажется пугающе симметричным. Ее боялись и ненавидели: всю душу из тебя вытрясет, но стихотворение выучить заставит. За невыразительное чтение оценка снижалась на балл. Лу, которая часто лепетала все на одной ноте, очень от этого страдала. Тему Борисовна излагала четко, урок вела быстро и жестко:
– К доске. Правило. Пример. Пиши разбор. Садись: два.
Или:
– Основная мысль текста. Не твое мнение, а основная мысль текста. Садись: два.
Могла половине класса поставить двойки, могла – всему классу. Единственное, что иногда смягчало пытки – это ее страсть к монологам на злободневные темы. Борисовна любила обличать. Молодая учительница английского Асмик Ованесовна, проработавшая у них всего полгода, уволилась и уехала – вышла замуж за иностранца.
– А за кого? Знаете? – билась в гневе Борисовна, взмахивая тонкой рукой, как фокусник, достающий что-то из невидимой шляпы. – Не знаете, так я скажу! – Она выдержала паузу и бросила замершему в немом вопросе классу: – За немца.
С таким видом, наверное, швыряют к ногам правителя отрубленную голову заговорщика.
9 «А» изображал удивление, как мог: все знали, что Борисовне надо подыгрывать и выдавать те эмоции, которых она ждет.
– Вот вы, вы, девочки, – продолжила она, накинувшись на передние парты, – вы бы вышли замуж за немца?
– А если любовь? – дерзнул кто-то. Полина, наверное. Эта и черта полюбила бы. На вечер, но полюбила бы.
– Любовь?! – Борисовна возопила так, будто читала «На смерть поэта» – то место, где «А вы, надменные потомки». – Какая любовь! Какая любовь, если, может, его отец тут людей сжигал! Заживо!!! Какая тут любовь?! Да моя мама от немцев даже эти их… деньги, которые малолетним узникам платят, не брала…