Уходящие из города

Как только Никита это сказал, Лу ему тут же поверила, выдохнула и обняла его – настолько крепко, насколько могло это сделать маленькое слабое существо вроде нее. Конечно, они уедут. Конечно, Никита найдет выход. Хотя потом место в американской компании получила Лу, а Никита поехал с ней как член семьи, Лу понимала, что без него у нее ничего не вышло бы. И когда мама поднимала брови, говоря, что Лу связалась с человеком, который ей, перспективной айтишнице, не пара, она только улыбалась: без Никиты не было бы в ее жизни никакого IT. Именно он вдохновил Лу закончить учебу. Сказал:

– Учеба – это сложно, особенно вот такая, заковыристо-математическая. По-моему, тут, если ты хоть как-то справляешься, это уже хорошо. Невозможно быть самым лучшим, можно быть просто… ну, нормальным. Да и вообще по крутизне трудно превзойти пирожок с вишней из «Мака».

Лу подумала, что надо восстановиться в универе. Или перепоступить, если не получится восстановиться. Да, будет тяжело, но ведь правда, важно быть не лучшей, важно быть просто хорошей, даже просто нормальной, даже просто быть. Нельзя дальше жить, работая где попало. Где-то у нее не ладилось с кассой, где-то было слишком тяжело физически, а в магазине, куда она устроилась от безысходности, на нее без конца орали – то начальство, то покупатели.

Так Лу вернулась в Политех. Это было тяжело, к тому же она решила основательно взяться еще и за английский, который был у нее в глубоком завале еще со школы – учителя часто менялись: Мария Иммануиловна сломала шейку бедра, Асмик Ованесовна вышла замуж и уехала, полгода английский вела Ольга Борисовна – просто давала задание по учебнику и уходила, а класс бесился весь урок.

Никита тогда подрабатывал всякими халтурами. Они кое-как сводили концы с концами. У каждого были свои терзания – Лу ныла:

– Ничего не получится. Ты же видишь, я ни с чем не смогу справиться. Я тупица и хуже всех.

Никита спорил:

– Хуже всех – я. Хочешь устроим драку за первое место?

Она смеялась, а он продолжал:

– Послушай и скажи, есть какой-то ритм в капанье воды из крана или нет? Мне кажется, это какая-то мелодия, но я не могу сказать какая.

Лу слушала и не понимала: только-только в мелодии намечался хоть какой-то лад, как она тут же сбивалась, ломалась – и казалось, что никакого ладу нет, выходило, что Yesterday превращается в «Калинку-малинку». Весь вечер они сидели и слушали кран, и Лу забывала о том, что у нее ничего не получится, она ни с чем не справится, она тупица и хуже всех. Они ели плохо сваренные макароны с дешевым, неплавящимся сыром или заказывали пиццу по акции, и им было хорошо: они верили, что любой купленный ими лотерейный билет станет выигрышным.

Это ребенка вынашивает одна женщина, планы же может вынашивать сразу несколько человек, и Никита с Лу тому подтверждение: они вынашивали идею отъезда вдвоем, с огромной любовью и нежностью – и хотя результат явился на свет чуть раньше срока (2022 год заставил поторопиться), но они все равно справились.

Мать говорила Лу, чтоб они не торопились с детьми: все еще надеялась, что этот брак развалится сам собой. Лу и сама понимала, что пока рано, их жизнь и так была слишком насыщенной: Лу много училась, Никита работал. Они питались чем попало, убирались редко и никогда не ссорились просто потому, что были одинаково равнодушны к тому, что пили, ели, носили и куда тратили деньги. Но Лу думала о ребенке, что-то тихонько царапало внутри, когда она встречала на улице одноклассников, ведущих за руку своих малышей. У Шараповой дочка уже почти взрослая, у Куйнашева две чудесные девочки-близняшки. Пару лет назад Лу встретила их на пешеходном переходе – Андрей держал дочерей за руки, а они рвались вперед, как пытаются выдернуть ниточку из руки и улететь в небо шарики, полные гелия. Лу тогда подумала, что Никита стал бы хорошим отцом, не хуже Андрея. «Все будет, но не сразу», – говорила она себе, смутно ощущая, что это какая-то цитата. Лу утешала себя тем, что она вечно запаздывающее существо, тот самый последний ученик на физкультуре (да, она все еще стоит в шеренге, хотя прошло уже много лет и никакой физкультуры в ее жизни больше нет), но и она когда-нибудь справится с жизнью, и у нее будет свой дом и ребеночек в слюнявчике с вишенками. Скорее всего, уже в Америке.

За неделю до отъезда ей встретился Арчи. Да, было неправильно подбирать эту собаку, но Лу не смогла поступить иначе; честно говоря, странно, что она вообще до сих пор никого не подобрала. Но так или иначе, им надо было уезжать – и без собаки. Никита сказал:

– Может, мне пока не ехать?

– Тогда и я не поеду.

– Оба не поедем?

– Да.

– Откажемся?

– Да.

– Нет. Ты должна уехать.

– Да.

Это был их первый, неумелый и кривой спор, закончившийся звонком маме («Мам, ты не хочешь взять собаку? Ну, ма-ам…») и походом к Олеське.

Большой рыжий пес, много повидавший в своей нелегкой жизни, немало подивился этой странной парочке, а вечером взобрался на кровать и лег между ними, потеснив обоих альтруистов к самым краям. Ему было хорошо: он впервые за много дней сытно поел и отогрелся, его чесали, гладили и даже почему-то плакали, уткнувшись в его шерсть.

У Олеськи, человека совсем иного нрава, таких привилегий он не получил, пришлось спать на полу; что поделать, человеки разные, у каждого свой запах (они называют это душой и считают чем-то загадочным, потому что у них очень слабенькие носы), к каждому – свой подход.

My life, my rules

Самые сложные и глубокие отношения складывались у Олеси с зеркалами. И чем старше она становилась, тем больше все усложнялось.

Отражение менялось: в том лице, к которому она привыкла, проступали черты другого лица – к которому она тоже привыкла. У кого-то из одноклассников (у Влада, что ли?) была такая ручка с девицей в купальнике – ее переворачиваешь, и упс – девица уже голая. И тут похоже: чуть изменишь направление взгляда – и видишь не себя, а мать. Видишь ее такой, какой запомнила в детстве. Неудивительно: сейчас тебе столько же лет, сколько было матери, когда она впервые ясно отпечаталась в твоей памяти.

Иногда мать презрительно говорила Олесе: «Ты вся в отца», – врала, как врала почти всегда, – едва ли она вообще помнила своего мужа: в ее разжиженном мозгу его образ мог запросто замениться кем угодно – первой любовью, кондуктором из автобуса, Мейсоном из «Санта-Барбары».

Что в ней от отца?

Маленькие глаза, недовольный изгиб тонких губ, острый подбородок, жидкие волосы мышиного цвета. Наверное, это. Многое.

Тогда почему из зеркала смотрит мать?

Узкий нос, прорезающиеся носогубные складки, что-то тягучее в глубине глаз – темно-карих с прозеленью, ассоциирующихся с чем-то крепким (не кофе, точно не кофе, к сожалению). Вкус тоски, вязкой бессонницы, когда смотришь на фонарь во дворе, как будто надеешься, что он высветит что-то внутри тебя, но его свет уходит без остатка в твою тьму. Не ищи там, где светло, ищи там, где потеряла.

Да, она решительно стала напоминать мать.

Когда Олеся впервые это заметила, то так испугалась, что хотела покраситься в синий (встретила на улице Ленку Куйнашеву, сестру одноклассника, и подумала: а может…). В ярко-синий – тот цвет, который хотел присвоить безумный художник-авангардист. Такой синий убил бы мать в зеркале, но заодно и Олесину карьеру офис-менеджера. Уходить головой в небо – не лучшая стратегия, если тебе нужно зарабатывать на хлеб. А она зарабатывает – и поэтому теперь все в доме идет по ее правилам.

Она теперь главная, а мать и не мать больше, а так, домашний скот, Корова.

Олеся не стала ей объяснять, почему рассталась с Яном и даже вещей своих у него не забрала. Корова не брыкалась и не мычала, если только радостно. Ей возвращение дочери только на пользу пойдет: не будет больше шататься по подворотням, собирать бутылки, рыться в мусорках. Когда Олеся вернулась, в квартире стояла жуткая грязища и вонь: кроме нее, здесь никто не прибирался, а значит, уже несколько месяцев кряду Корова зарастала грязью – и новыми социальными связями в лице двух каких-то мужиков. Один дрых на полу, другой – на диване. Пьяные в дрова, а тот, который на диване, еще и обгадившийся (но было бы несправедливо предъявлять счет за диван именно ему: судя по всему, этот предмет мебели такая участь постигала не в первый раз). Олеська разбудила их – одного пинком туфли под ребра, другого – скинув с дивана, и выставила на улицу. Не сопротивлялись: такие придонные алкаши робки и пугливы, как дикие звери, старающиеся с человеком в прямой конфликт не вступать. Избавившись от материных товарищей, Олеська начала уборку; хорошо, что резиновые перчатки с прошлого раза так и лежали в ящике кухонного стола: касаться здесь чего-то голыми руками она не смогла бы. Вонючий диван они вместе с Коровой вытащили на помойку. Корова, пока несла его, все ноги себе в кровь избила. Олеся шла лицом вперед, а она пятились. Дочь наступала и наступала, а мать семенила спиной вперед, то и дело оглядываясь, но все равно налетая на дверные косяки, острые углы мебели, стены. Ссадины и царапины на Корове заживают долго, гноятся; на ногах язвы. Она очень поправилась, черты лица исказились до неузнаваемости, тело расплылось. Ко всему прочему, у нее диабет: многое нельзя, а она жрет все подряд. Подойдет к холодильнику, откроет и смотрит.