Уходящие из города

Спорить с Борисовной никто не решался: на нее даже писатели с портретов, висевших на стенах, смотрели с некоторой опаской, словно думая: «Хоть бы не узнала о том… о том… и о том, да не выставила из рядов классиков: эта может». И великие, и малые просто молча дожидались звонка – и он, к счастью, раздался. В отличие от взрослой жизни, в школе спасение всегда приходит по часам. Если техничка на посту не заснет.

– Я понимаю, что у нее мама от фашистов пострадала, но… все равно… – тихо заговорила Лу.

– Что все равно? – не поняла Олеся. – Не может быть все равно. Борисовна права. Конечно, не надо так орать, но по сути она права. Есть вещи, которые забывать нельзя. Прощать нельзя. Даже целому народу.

– …не должно быть вечной вражды, – окончила Лу фразу. – Мне так кажется.

Олеська пожала плечами: чего еще ожидать от Лу, которая и ненавидеть-то не умеет, только плачет. У самой Олеси были некоторые соображения на этот счет:

– Настоящая вражда – вечная. Так же, как настоящая любовь. Я думаю, что если ты решила кого-то ненавидеть, то надо ненавидеть его до самого конца.

Лу замолчала на несколько секунд, а потом спросила:

– Ты голодная? У меня яблоко есть…

– Нет, – отрезала Олеська, хотя у нее сосало в желудке. – Я хорошо поела. Не надо думать, что я злая, потому что голодная, ладно?

Лу потупилась.

– Борисовне знаешь сколько лет? – продолжила Олеська. – Сорок! Представляешь? А я бы и не сказала! Она так выглядит…

– Говорят, у нее муж умер. А до этого еще один, – прошептала Лу тоном, которым рассказывают страшилки у костра. – Она черная вдова. Не в том смысле, что она их убила, а в том, что… как будто душу высосала.

Олеська не стала говорить Лу, что если б она могла, то убила бы сколько угодно мужей – лишь бы в сорок лет выглядеть так, как Борисовна. Хотя если кого-то и надо было убить, так это Лолку Шарапову.

Олеська ее ненавидела. Никогда не показывала этого – показывать ненависть нельзя, она должна быть спрятана, заперта на ключ, как заперта от молодой жены Синей Бороды комната с трупами предыдущих, но ненавидела так же горячо и истово, как Борисовна ненавидела немцев.

Когда они отдыхали в санатории, Лолка украла Олесину косметичку, написала ее помадой на полу «СУКА», а потом всю косметику вывалила на пол и истоптала в крошево. Олеся знала, что это сделала именно она. Не Полина, у которой Олеся увела Сергея Герасимова (можно подумать, Полина им сильно дорожила, ничего подобного: нашла замену через пару месяцев), а именно жирная Лола, которая служила ей, как собака. Нет, может, Полина тоже потопталась в Олесиной косметике, даже погоготала вместе с Лолой, но инициаторшей этой «мести» точно была Лолка.

На эту косметику Олеся собирала деньги по крупицам, подворовывая у матери и рискуя быть побитой.

Флеровская тушь. Палетка с тенями. Карандаш для бровей – идеальный, сколько она его искала! Милый коротенький огрызочек, который Олеся осторожно спрятала в карман, хотя и противно было думать, что по нему топтались Лолкины сапожищи. Помада и блеск для губ. Тональный крем «Балет». Олеська сама все убрала. Отмыла эту «СУКУ» от пола. Они думали, наверное, что ей было обидно. Но обидно не было – было зло. Олеся знала, что права. Она хотела Сергея и получила его – а эти две бесновались от бессилия. Особенно Лола – вечно жрущая идиотка, воображавшая себя ведьмой и повернутая на книгах Натальи Степановой. Когда ее каким-то чудом (наколдовала, что ли?) признали первой ученицей, Олеська кипела от ярости. Как она радовалась, когда кто-то пририсовал Лолкиной фотографии член у рта (как говорится, мелочь, а приятно). Уже после школы появился еще один повод для торжества: Лолка пустилась во все тяжкие и вскоре залетела. Так и не вышла замуж, родила ребенка; что было дальше, Олеся не знала, потом у нее самой начались проблемы и следить за жизнью ненавистной одноклассницы стало некогда. Но когда все живут так близко, исчезнуть навсегда невозможно.

В самоизоляцию единственной радостью стали поездки к мастеру маникюра и парикмахеру. Олеся не хотела запускать себя; дашь волю неряшливости – все, до свидания, порядок, через пару дней ты чучело с обгрызенными ногтями и сальной головой. Людям ведь только дай возможность расслабиться, и они тут же начинают вести совещания в зуме, сидя перед экраном в одних трусах и нарядной блузке. Никакой эстетики, сплошное торжество Лолки Шараповой.

Олеся выходила из дому поздно вечером, а то и ночью, когда не работали проклятые громкоговорители – не орали, что надо сидеть дома. Пустые улицы и детские площадки, затянутые желто-черной лентой. Одинокие собачники да алкаши, пробирающиеся в ларьки, где в обход закона можно купить алкоголь после 23:00. Олеська гуляла подолгу, прячась в ночных тенях, как злой дух. Во тьме белели притоптанные к асфальту или повисшие на ветках деревьев медицинские маски.

Недавно посреди ночи она зашла в круглосуточный супермаркет (слава богу, к тому моменту истерика со скупкой гречки и туалетной бумаги схлынула; на полках снова было все), и в очереди к кассе увидела перед собой сгорбленную фигуру в куртке, какой-то мятой, бесформенной, страшной. Словно почувствовав ее взгляд, фигура обернулась, глаза над маской – воспаленные, с опухшими веками и отсутствием всякого проблеска узнавания.

– Лола, привет! Ты как?

Голос из-под маски ответил, как из другой вселенной:

– Мама умерла от ковида.

– Мои соболезнования.

Она кивнула, взяла корзинку, забыв перегрузить покупки в пакет, и вышла из магазина.

Когда Ян, бывший то ли возлюбленный, то ли просто сожитель, напившись или одурев от изоляции (или и то и другое), написал ей в личку ВК: «Олесенок, встретимся?», – она ответила: «Нет» и заблокировала его, не ощутив ни злости, ни радости (а ведь когда-то так тешила себя надеждой, что он одумается, осознает, кого потерял, и тогда она отведет душу, упьется местью). А сейчас ей было все равно.

Нет вечной вражды.

Нет вечной любви.

И ковид не вечен.

Уходим, уходим, уходим

Лу поняла, что надо уезжать, а Никита согласился – он вообще всегда был за все хорошее против всего плохого и во всем поддерживал жену.

Она ехала в питерском троллейбусе (так и не полюбила этот город, но научилась терпеть), с одной учебы на другую – взялась за дело со старательностью вечной отличницы – ехала, а на площади был митинг. Очередной митинг. Лу знала, что люди, которые там стоят, – правы. Ну или не правы, но все равно достойны того, чтобы их выслушали, как достойна этого сама Лу и любой критик этого романа. Троллейбус притормозил, Лу посмотрела в окно и увидела росгвардейца в балаклаве и шлеме. Первое и единственное, что она подумала: страшно. Она не стояла на площади с транспарантом, а ехала с учебы на учебу, но ей стало страшно, потому что только что она пожалела митингующих и подумала, что они, скорее всего, правы. И еще Лу подумала, что впервые за много лет, когда она посмотрела на человека, ей не стало интересно, как его мама звала в детстве, любил ли он мультик про Кота Леопольда или считал его бесячим, подписывал ли он валентинки, которые так и не решился отправить, регистрировал ли первый в жизни почтовый ящик, используя в качестве логина свое имя и дату рождения, стеснялся ли своего фото в паспорте, кричали ли ему «лысая башка, дай пирожка», когда он побрился наголо, говорил ли он «да мне пох», когда ему было совсем не пох… Она ни о чем таком не подумала, а только о том, что ей страшно. Такое с ней было в первый раз. И она поняла: надо уезжать.

Когда Лу сбивчиво говорила об этом Никите, разуваясь в коридоре, он ее понял. Повесил на вешалку ее крутку и сказал:

– Мы уедем.

И Лу поверила. Хотя, конечно, сам Никита не мог ее никуда увезти: он работал то официантом, то в салоне МТС. Но у Никиты было нечто другое, чего не было у суетливой, вечно напуганной Лу: он ничего не боялся и никуда не торопился. Никита всегда доверял жизни настолько, насколько это вообще возможно. Если бы воздух превратился в воду, он стал бы дышать водой.

– Когда я с работы вылетел, ну… там была такая история, что начался кризис и кого-то надо было сократить, у другого парня была семья, а девочка, которую только что взяли, сильно плакала… я решил сам уйти и ушел… подумал: ничего искать не буду, просто не буду и все, и, знаешь, не искал ничего, у меня деньги были, откуда-то были, просто что-то лежало в карманах… я выходил из дома и шел в кино, в наш старый кинотеатр, который на Советской… покупал билеты на все сеансы и сидел там весь день. Иногда в зале сидело два человека – я и еще кто-то. Я смотрел одно и то же, и не надоедало. Как-то иду домой, а у меня телефон звонит… то молчал-молчал, а тут зазвонил… один приятель, ему надо было вынести шкаф… я пошел помочь, а уже у него встретил другого парня, ему надо было помочь на даче сарай разобрать… я поехал, там заплатили немного, ну и вроде я подружился с другим парнем, который меня на лето пристроил в бригаду озеленителей… цветы сажали, просто ад был, так уставал… но заработали неплохо… и вот так оно с тех пор постоянно… всегда что-то находится, какой-то выход… если надо уехать – мы уедем, везде люди живут.