Уходящие из города
Шрифт:
– Извините. Его уже прогоняли, хозяин грозился ему ребра пересчитать.
Олеська развернулась и направилась к выходу. Ее впечатление от кафе «Лакомка» было безнадежно испорчено, и больше она никогда туда не заходила.
Очевидный выход – убрать стеклянную витрину – напрашивался сам собой, но владелец кафе так этого и не сделал. Впоследствии «мерзкий дед» стал притчей во языцех, поговаривали, что несколько раз местные мужики его даже били, а потом он куда-то исчез, скорее всего – умер. Особенно впечатлительные продолжали его видеть и спустя много лет, породив что-то вроде очередной городской легенды. Уже повзрослев, Леська поняла, что по итогу все это оказалось на руку владельцу «Лакомки»: даже такая грязная история годилась на роль легенды, а став частью легенды, «Лакомка» обрела своего рода бессмертие: ничем не примечательное кафе пережило даже ковид («В отличие
Когда Олеся жила с Яном, они часто предпочитали ужину дома поход куда-то в люди. Хотя в заведениях Заводска готовили весьма посредственно, это с лихвой искупалось в глазах Олеси ярким светом, белыми скатертями, красивой посудой. После возвращения в дом матери поход в кафе каждое субботнее утро стал для Олеси чем-то вроде ритуала. К тому же у нее оставались свидания. Поначалу Олесе хотелось найти мужчину, который мог бы заменить Яна, потом – просто хотелось мужского внимания: «Отлично выглядишь», «М-м, что за духи?», «Мне нравится, когда ты так смотришь…», потом возникло раздражение и желание сливать на мужчин накопившиеся усталость и злость. Чем неприятнее оказывался кавалер, тем больше ей нравилось свидание. Она соглашалась на встречи со всеми: с охранниками вроде ее бывшего одноклассника Олега, с жалкими маменькиными сынками и городскими сумасшедшими. Олеся и сама понимала, что главное, ради чего она ходит на эти встречи, – это слышать стук собственных каблуков, особенно звонкий в те дни, когда она спешила на свидание, это блеск в глазах, который она видит в зеркале, когда подкрашивает губы, это удовольствие от нового платья, надетого по такому случаю.
«Кофейная рапсодия» на Парковой, совсем маленькое кафе, занимавшее пару выкупленных и переоборудованных квартир на первом этаже, прекрасно подходило для свиданий. От Олесиного дома туда надо было ехать на автобусе несколько остановок или довольно долго идти – место в отдалении от ее обыденной жизни, в немного другом мире. Маленькие столики, которые, казалось, рассчитаны только на то, что на них будут стоять букеты в вазах да кофейные чашечки, окружены изящными белыми коваными стульями, на которые брошены для удобства посетителей мягенькие подушечки. Ассортимент не поражает воображения, но все неизменно вкусно: кофе дерзок, а пирожные свежи и невинны. И цветы в вазах живые, даже сейчас, поздней осенью.
– Я смотрю и думаю. – Олеська перевела взгляд с осеннего пейзажа за окном на своего кавалера: мужчину лет сорока, плотного, с густой бородой и блестящей лысиной. Ему, здоровяку, неудобно было сидеть на крошечном стуле, даже руки положить на миниатюрный столик у него не вышло – локти свисали в проход, мешая мимопроходящим. – Смотрю и вспоминаю Верлена: «Долгие пени скрипок осенних сердце терзают тоской монотонной» [7] …
Олеська читала в его глазах: «А я думаю, что ты дофига умничающая манерная тетка», но он все еще рассчитывал на секс, поэтому промямлил что-то вроде:
7
Олеся пытается воспроизвести перевод В. Я. Брюсова стихотворения Поля Верлена «Осенняя песня». (Прим. авт.)
– М-да, красиво…
«Чего ж красивого, – ехидно подумала Олеся, – грязь и слякоть», но вслух продолжила:
– Или вот… как думаете, как бы это все написал Моне?
Она сама едва ли различала всех этих французских художников, помнила только по книгам, которые когда-то давным-давно читала у Нелли Артамоновны. Собственно, все ее образование и состояло в этих самых книгах, которые – она ясно понимала это – значили для нее больше, чем все мужчины, бывшие в ее жизни, да и сама Нелли Артамоновна. Сегодня Олесе хотелось быть снобкой – и она была ею.
– Гм-м, – протянул собеседник. – Вопро-ос…
Он все еще рассчитывал на секс, хотя уже почти ненавидел ее. В Олеське поднялась волна презрения. Она бы покорилась, если бы он схватил ее за руку и грубо потащил за собой – в этом проявились бы характер и воля, но он, как и большинство мужчин, не мог дать ей отпор, не мог показать ни силы, ни остроумия.
– В сущности, – бросила Олеся, чтоб добить его, – все это такой банальный декаданс, что мне совершенно ничего не хочется… Прощайте!
Для верности она оставила на столе деньги – это должно было унизить кавалера окончательно. Если он и сейчас не схватит ее за руку или не стукнет кулаком по столику… Не стукнул. Мало того: проходя мимо, Олеська
увидела в его глазах такое детски-беспомощное выражение, словно это был не огромный мужчина, человек-гора, а ее подружка Лу, которая не поняла похабной шутки и почему все смеются. Олеська едва сдержала смех, быстро запахнула пальто и вышла на улицу.Беги дальше всех 2
Андрей Куйнашев, самый младший в классе (хотя внешне и не скажешь – ростом сантиметра на два ниже Олега, второй в шеренге на физкультуре), пошел в школу в пять с половиной лет. Не то чтоб он был вундеркиндом, но воспитательница сказала матери, что в саду ему делать нечего: шибко умный, по глазам видать. Ну и читать худо-бедно умеет. Хотя дело было, конечно, не в уме: от мальчишки – тихого, вроде бы послушного, но неожиданно упрямого – просто захотели избавиться. Никогда ни с кем не дравшийся, не отбиравший чужих игрушек и безропотно отдававший свои неулыбчивый мальчик Андрюша однажды взял – и сбежал.
Даже став взрослым, он помнил этот день так отчетливо, что мог легко в него вернуться. Помнил, как подошел к решетке ограды и стоял, глядя сквозь прутья, как замирало сердце – такой огромный страх, что он впервые испытал искушение стать трусом. Может, если бы он не верил буквально во все, что слышал – например, что быть трусом – позорно, что настоящий герой – тот, кто ничего не боится или хотя бы преодолевает страх, может, если бы в голове его не смешались образы героев сказок, которые идут бороться с идолищем поганым, и герои фильмов, которые готовы кидаться безоружными на толпы врагов… но ему было пять лет! Он не понимал, что сказки – это устное народное творчество, а фильмы – пропаганда. Он стоял у ворот садика, смотрел сквозь решетку, как заключенный из тюрьмы, птица – из клетки (незатасканных метафор Андрей придумать не мог, литературного дара не имел никогда), и не решался, не мог заявить протест против этого садика и против злой воспиталки, толстой, грубой тетки, которая опорочила его честь, заявив, что он писает на пол! Это была неправда, ужасная неправда! А она сказала это при всех, и все посмотрели на него испуганно, потому что все ее боялись и знали, какая она злая, она ведь грозилась вылить молочный суп за воротник тому, кто плохо ел, она обзывалась обидными словами, а когда дежурила во время тихого часа, все так притворялись спящими, что некоторые даже похрапывали… Но когда воспиталка указала на Андрея и заявила: «Вот этому… надо горшок выдать, как маленькому. А не то все обоссыт. Читать умеет, а в туалет ходить не научился», – кто-то хихикнул, тихонечко так, противно так хихикнул.
Андрею показалось, что у него повышается температура. По крайней мере до этого похожие ощущения у него были, когда он болел гриппом (он тогда говорил: «грибом»): то же чувство жара и перед глазами все плавится, как будто мир стал куском пластилина, который положили на батарею; даже слова, до этого острые и твердые, размякли и растеклись. В носу хлюпнуло. Но при гриппе не было внутри этой иголочки, как будто этот «хихик» воткнулся в него, вошел под кожу, как заноза. Этот «хихик» засел внутри и зудел противно, хотя воспиталка уже оставила его в покое и пошла ругать кого-то другого. Андрей снова мог играть, хочешь – в машинки, хочешь – в конструктор. Но внутри все равно зудело. И когда они ели и делали вид, что спали, оно все равно сидело внутри, даже после сна, когда пришла другая воспиталка, уже совсем не злая, а очень даже добрая и старенькая, оно сидело там и зудело. Андрей понял, что в данном конкретном случае достойно будет ополчиться на море смут и покинуть место, где так жестоко попирается человеческое достоинство.
Он замыслил побег.
В первый раз он просто подошел к воротам и стал возле них. Они были приоткрыты. Огромные железные ворота. Зеленые. В нижней части сплошные, сверху с железными прутьями. Несколько шагов – и он будет уже не здесь. Но он – замер. Андрей понимал: важно не то, что он окажется снаружи, – важно, что он переступит невидимую глазу, но существующую линию, которую провели взрослые. Провели и запретили за нее заходить. Осознание, что он делает что-то невероятно-огромно-плохое, сковало. Он развернулся и пошел обратно, к другим детям. Сперва наступило облегчение, но тут же – буквально через пару шагов – на него обрушилась мысль: он трус, трус, трус! Это было настолько больно, что он снова развернулся и чуть ли не бегом бросился обратно. В этот раз не стал рефлексировать у решетки, а просто прошел сквозь ворота как можно скорее – и пошел, и пошел, и пошел дальше, под свист крыльев огромной вороньей стаи, которая все еще кричала «трус, трус, трус» – пока не отстала от него.