Умершее воспоминание

Прости её. Скажи: «Ты прощена».

Пускай солжёшь, пусть будет неприятно,

Но ты забудешь нестерпимо долгий сон.

Ты оживёшь, и очень вероятно,

Что сердце склеишь заново своё.

…В твоей душе зажгутся ясные огни,

И сердце вспомнит вдруг, как раньше трепетало.

Уже рассвет. Но на восток взгляни:

Над морем снова солнце засияло.

Эвелин замолчала, и понимающий взгляд серо-голубых глаз устремился на меня. Я смотрел на неё, открыв рот от изумления. Никогда бы не подумал, что Эвелин так близко к сердцу сможет принять чужую трагедию! Я внимательно вслушивался в каждое произнесённое ею слово и осознавал, насколько глубоки были её переживания.

– Эвелин, я… – неуверенно начал я, совершенно растерявшись и не находя нужных слов. – Эвелин, ты… Я так тронут этим стихотворением… Честное слово, теперь ты задела меня за живое… В хорошем смысле. – Умолкнув, я какое-то время безмолвно смотрел на неё. – Я не знаю, что ещё сказать. Спасибо…

Эвелин подошла ближе и обняла меня. Я прижался щекой к её волосам и стоял, уставившись на стену пустым взглядом. В голове всё ещё звучали строчки из её стихотворения, и сердце моё взволнованно колотилось в груди. «О, милая…», – с трепетом подумал я.

– Логан, – позвала меня она и, отстранившись, внимательно посмотрела мне в глаза. – Теперь, может быть, ты позвонишь ей и скажешь наконец, что ты её простил?

Благодарность, до этого царившая в моей душе, в одно мгновение сменилась испепеляющим гневом. Я оттолкнул от себя Эвелин и возмущённо нахмурился.

– Да как ты можешь говорить об этом?! – воскликнул я. – Неужели ты так ничего и не усвоила? Ничего из того, что я говорил? Тебе ни за что на свете не понять моих чувств! Ты не знаешь, как она со мной обошлась, ты не знаешь, Эвелин, какой рубец остался у меня на сердце! Прошёл почти год, и знаешь что? Он ни чёрта не затянулся! И каждый раз, когда ты говоришь со мной о Чарис, моя рана начинает кровоточить с новой силой! О, ты считаешь, это так просто – простить человека, но самой тебе что об этом известно? Что?!

– Логан, послушай меня! – тоже повысила голос Эвелин и схватила меня за плечи. – Ты прав, мне никогда не понять твоих чувств, но я могу попытаться сделать это. Нужно уметь прощать людей, прощение – это высшая степень благородства. Простить человека, не значит ли это отпустить его, оставить его в прошлом?

– Дело здесь вовсе не в благородстве! – Я яростно сбросил руки Эвелин со своих плеч. – То, что она сделала, немыслимо, и нет ей прощения!

– Ты и мучаешься из-за того, что до сих пор не простил её, как ты не можешь этого понять? Как раз это и причиняет боль твоему сердцу! Прости её, Логан, прости, и тогда ты освободишься от этих страданий. Я тебе обещаю.

– Мне не нужны твои обещания, – с расстановкой выговорил я. – Я не просил твоей помощи, твоих бессмысленных советов… Ничего это не поможет! Есть такие дела между двумя людьми, в которые чужие не имеют право вмешиваться. Это личное, сокровенное, это должно обсуждаться только этими двумя людьми, и никем больше. Не надо, пожалуйста, не надо лезть в мою жизнь и пытаться исправить мои ошибки! Ты ничего не изменишь, Эвелин, слышишь? Ничего. Я твёрд в своём решении!

Не знаю, насколько сильно ранили её сердце мои слова, но она стойко выслушала их. Я смотрел на неё, возбуждённо дыша. Пульс в висках бешено колотился.

– Неужели ты хочешь страдать всю свою оставшуюся жизнь? – тихо-тихо спросила Эвелин. Её голосок дрожал.

– Нет, чёрт побери! Нет! Всё, чего я хочу, – это чтобы ты не лезла в МОЮ жизнь!

Я развернулся, чтобы уйти, но Эвелин коснулась моего плеча.

– Не трогай меня! – закричал я, свирепо оттолкнув от себя помощь. – Эвелин, просто оставь меня в покое!

Не помню, как ушёл из спальни, не помню, говорила ли она мне что-нибудь ещё, не помню, отвечал ли я ей. Я пришёл в себя через несколько минут, когда стоял под холодным душем. Я заперся в ванной, чтобы одному пережить эту вспышку холодного гнева, чтобы смыть с себя накопившуюся за день усталость. Впервые за долгое время я не сумел сдержать свои эмоции, и страшно было подумать, к каким последствиям это приведёт…

Ледяные струи били меня по лицу, плечам и груди, и я чувствовал, как остывает мой разум. Только сейчас до меня доходил смысл моих слов, и только сейчас я понимал, сколько неприятных вещей наговорил Эвелин. Она с таким пониманием, с таким трепетом отнеслась к моей проблеме, она поддержала меня и попыталась помочь, а я бессердечно отверг эту помощь. Что же я за зверь такой? Такое безрассудство не свойственно человеку…

Долгое время я стоял у зеркала, уперевшись обеими руками в раковину, и сосредоточенно смотрел на своё отражение. Несколько минут назад произошло то, чего я так боялся, и я не знал теперь, как мне вести себя с Эвелин. Как же я её обидел! Мысли о моём поступке, о моих словах безжалостно и нестерпимо больно хватали меня за сердце.

Наконец не выдержав, я в ярости ударил обеими ладонями по зеркалу и закричал. То, что Эвелин в разговоре со мной вернулась к обсуждению поступков Чарис, вызвало в моей душе смешанные чувства. Это была не утихшая боль, обида и бессильный гнев от моего разочарования в ней, это была непонятная жалость к Эвелин – жалость, которую я испытывал всякий раз, когда мы с ней говорили о Чарис, это была и безмерная благодарность за неравнодушие Эвелин. Когда она читала своё стихотворение, я чувствовал к ней то, что до этого никогда не испытывал. Лицо Эвелин в тот момент казалось мне таким родным, глаза – такими живыми, полными хрустального блеска, а сама она виделась мне таким понимающим и глубоко чувствовавшим другом, что я готов был признаться ей в этом. Я готов был напрямую сказать о своих чувствах – таких нежных, искренних, спонтанных, но в то же время неподдельно-страстных и неистовых… Но всё изменилось, когда Эвелин заговорила о прощении.

О боже! Мои мысли отключились после этого. Я больше не осознавал того, что говорю, не думал над своими словами и готов был сказать Эвелин всю правду в лицо. И я сделал это…

Нет, хватит беспрестанно думать. Надо просто вернуться к ней и извиниться. Надо попросить прощения. Не знаю, заслужил ли я его, но понимание того, что Эвелин не держит на меня зла, – вот чего я хотел больше всего на свете.

Я со скрипом отворил дверь в свою спальню, и свет из коридора проник в тёмное пространство помещения. Здесь было темно.

– Эвелин, – шёпотом позвал я девушку, но тишина была мне ответом.

Поняв всю безнадёжность своих намерений, я вздохнул и, пройдя в спальню, зажёг настенный светильник. Кровать осветилась тусклым светом, и я увидел Эвелин. Она лежала спиной ко мне, по уши закутавшись в одеяло. Видимо, она уснула, пока я принимал душ.

Я присел на край кровати и с нежностью погладил Эвелин по волосам. Мне было так жаль её – такую маленькую в этом огромном мире, такую беззащитную, хрупкую и наивную. Я смотрел на неё, прижимая руку к сердцу: то еле стучало в груди.

Вдруг на письменном столе я заметил её тетрадь. Беззвучно поднявшись с кровати, тихо, чтобы не разбудить Эвелин, я подошёл к столу и взял в руки тетрадь. Чтобы лучше видеть в полумраке, царившем в спальне, я подошёл к светильнику и раскрыл тетрадь. На лице поневоле просияла улыбка.

Я зашелестел страницами и, остановившись на последней исписанной, замер, слегка нахмурившись. Стихотворение, что я прочёл, мгновенно стёрло улыбку с моего лица. Она назвала его «Свет твоих глаз».

Ну что ты смотришь, закусив губу?