Уподобляясь животному миру

Он смеется. Горьким, неискренним звуком.

Этот смех. Мне знаком вежливый смех, который он дарит людям на общественных мероприятиях, его небрежный смех, нервный смех, настоящий смех. Тот, который доносится из глубин его души, которую я когда-то считала своей.

Но она таковой не являлась.

Потому что этот смех мне незнаком.

– Ностальгия замучила, котенок? Как и меня сейчас? Или она мучала бы меня, не пропахни ты пепельницей?

Смесь из используемых им старых кличек и оскорблений заставляет меня выпрямиться. Я через силу расслабляю челюсть, пытаясь унять неустанную пульсацию в глазах.

– Чего ты хочешь? Для чего я здесь понадобилась?

– Нам надо покончить с этим, моя Белль. Нам нужно завершить все. Довести до ума. И жить дальше. Ты хочешь подписанные документы. Ты хочешь свободу. Я хочу тебе ее дать.

Но я не хочу. Я правда ничего из этого не хочу. Я хочу лишь стать хорошей, стать лучше, иметь возможность измениться. Или чтобы изменился он. Но это… это перспектива, похожая на туннель Вайла Э. Койота. Нарисованная фальшивка, где я бы искала выход, но влетела бы только в бескрайнюю гору. Бесполезно.

Измениться невозможно. Я та, кто я есть. И он тот, кто есть, и удерживать его в клетке неправильно. Ему не суждено быть одомашненным. Он создан для дикой прерии. Дикая прерия создана для него. Она видна в его губах, в его широких плечах и пронизывающем взгляде. В его позе, в его песнях. Даже в его аромате, который до сих пор с опьяняющей, необъятной живостью, с кружащимися в нем феромонами, сдавливает мой мозг. Как аромат девясила, стоящего в сосуде.

Я поднимаю подбородок. Очень свойственный жест для меня, папиной дочки, невообразимое упрямство которой сопутствуется постукивающей ногой и решительным взглядом. Он всегда говаривал мне: «Будь смелой, принцесса. Папа не всегда будет рядом, чтобы постоять за тебя».

Он думает о том же. Я понимаю это по его лицу. Слышу эхо в своем сознании, превращающееся в действительность, пока он говорит, и слово льется мягким мурлыкающим акцентом:

– Будь смелой, принцесса…

– Не говори мне этого.

Он переступает с ноги на ногу, вытаскивая из заднего кармана пачку свернутых бумаг. Копии наших документов по бракоразводному процессу.

– Я не могу подписать их. Не могу, пока не прояснится ситуация. Видишь ли, моя Белль, тут говорится… - Он открывает их, просматривая слова, ведя пальцем по строкам и громко зачитывая: - Расторжение брака по вине. Измена, моя Белль. Которую ты не совершала.

Не совершала. Но дело не в этом.

Я чувствую, как стягивается скальп. Как встают волосы дыбом. Лучше прояснить все сразу.

– Откуда ты узнал?

Медленное движение.

Его руки.

По его волосам.

Ожесточение, отчаяние и грация, с которыми он проделывает все. Абсолютно все.

– Я виделся с ним несколько месяцев назад. Я провел с ним очную ставку. В тот вечер я не был твоим кротким поэтом. Несмотря на твое представление обо мне, я мужчина.

Лишенная дара речи, я качаю головой. Мое представление о нем. Его представление о моем представлении о нем. Оба ошибочны. Я не думала, что он проведет очную ставку с Эмметом, но не из-за кротости. Хотя, может, и из-за нее тоже. Я никогда не видела, чтобы Эдвард демонстрировал переизбыток тестостерона – вспышку агрессии или враждебности.

Он кивком отвечает на мой жест. И обвинением – колким, подчеркнутым и жестоким.

– Ты изменила меня.

Его взгляд темный, скрытый и пристальный. Его губы приподнимаются, демонстрируя зубы, демонстрируя его битву.

– Теперь я ненавижу. Слышишь, моя Белль? Ненавижу. По крайней мере, так ликвиднее.

Он имеет в виду свою музыку. Раньше, когда он писал в нашем доме, она была иной, полная громкой поэзии и мелодичности. Теперь она изменилась. Теперь это боль раненого животного, рыдающего от попадания в ловушку. Крик раненого человека. Свобода тоже может стать клеткой.

– Теперь ты пишешь лучше. Твоя музыка сквозит натуральными эмоциями.

Он сутулится, наклоняется, чтобы посмотреть мне прямо в глаза.

– А мне плевать. На качество моей музыки. И на твое мнение о ней.

Он отступает, и облако его аромата оставляет меня наряду с ним.

Несмотря на рану, открывшуюся на сердце, говорю:

– Пока. У тебя не было…

– Не смей, моя Белль! Черт возьми, не смей!

Его руки сжаты в кулаки. Мои тоже. Но именно его слова похожи на удары.

– Не смей брать на себя ответственность за мой успех. Не смей заявлять на него права, говоря, что стала причиной моих страданий.

– Я лишь имела в виду, что…

– Я прекрасно понимаю, что ты имела в виду, жена.

Я вздрагиваю. Удар этого слова приносит самую острейшую боль, и сердитая гримаса на его лице исчезает.

Он трет ладонью глаза, рот, рука задерживается на подбородке, и я отмечаю то, что отражает мое неизменное отчаяние.

Разве его жизнь не стала лучше?

– Что же нам делать с нашим браком? – сквозь пальцы говорит он.

Я – сама кротость, мой голос – шепот, устремленный к полу.

– Покончим с ним?

Искра в его глазах вспыхивает пламенем, и он отвечает мне таким же шепотом:

– Ты… за все годы разлуки… ты… со сколькими мужчинами ты трахалась?

Мои щеки румянцем отвечают пламени в его глазах. Жар заставляет меня закрыть глаза, пока я пытаюсь дышать, пытаюсь подобрать правильный ответ. Но его не существует.

Ноль означает, что моего адюльтера не бывало. Число большее – ложь, и я сомневаюсь, что могу ее придерживаться.

– Я потеряла им счет, - с трудом отвечаю я.

Он смеется. Снова холодно и неестественно.

– Трудно считать до нуля, верно?

Открыв глаза, взглядом порицаю его. Его ответная улыбка снисходительная, незнакомая.

– Ох, я знал. Ты гребаная лгунья, Белль.

– А ты?

– Что я?

– Сколько… сколько… - Я обгрызаю губы. Не хочу спрашивать. И не думаю, что хочу знать.

Его лицо холодное, а когда он заговаривает, то смотрит так, словно сам не может поверить в сказанное. Его голова чуть покачивается, а лоб морщится от гнева.

– Со многими.

Боль у меня в груди, наверное, такая же, какая бывает при сердечном приступе. Я обнимаю себя руками, стараясь держаться. Я знала, но не верила.

– Потерял счет, да? – мой голос дрожит, как и все внутри меня, как и мир под моими ногами. Как моя реальность. Трясется.

Он отстраняется от меня. Хотелось бы думать, что на его лице – сожаление. Ожидая его слов или хотя бы намека, я продолжаю:

– Зачем?

Как будто он не знает сам. Он спрашивает так, точно ему нужен мой ответ.