Урановый рудник

— Так, — веско произнес Кончар и положил ладонь на крышку висевшей на животе кобуры. Савел не вздрогнул, но зрачки у него расширились во всю радужку, так что глаза мигом превратились из серых в черные. Однако Кончар и не думал доставать ствол, просто кобура была удобной опорой для руки. — Так, — повторил Кончар и побарабанил пальцами по кобуре, — давай этого урода сюда.

Осознав, что крайним на этот раз выбран не он, Савел заметно расслабился и даже шагнул было не к двери, а вперед, к окну, чтобы, высунувшись из него, позвать упомянутого урода прямо отсюда, из кабинета, и не бить попусту ноги, бегая вверх-вниз по лестнице. Но Кончар стоял у него на пути, как скала, даже не думая уступать дорогу. Смотрел он не то чтобы мимо своего ближайшего помощника, но как бы сквозь него. Глаза у него напоминали два огромных камня. Савелу ничего не стоило обойти Кончара, но он решил не рисковать: оттого, что лишний раз перед хозяином прогнешься, спина не переломится, а вот если что не так, он ведь запросто может хребет перешибить — в самом что ни на есть прямом, буквальном смысле этого выражения…

Поэтому он, не отваживаясь повернуться к Кончару спиной, задом, по-рачьи, попятился к двери и открыл ее спиной. Когда он уже почти вывалился в коридор, Кончар вдруг сказал неожиданно ровным голосом, словно обсуждая с Савелом некую хозяйственную мелочь:

— Нельзя на такие дела покойников посылать, Савел.

Савел остановился на пороге, лихорадочно взвешивая «за» и «против»: открывать пасть или не открывать, а если откроешь, что говорить?

Промолчать было бы попросту невежливо — вроде пропустил хозяйское замечание мимо ушей, по принципу: собака лает — ветер носит. Ну а что тут скажешь? Нельзя-то, конечно, нельзя, да только…

— Ты ведь сам не велел молодых в поселок отправлять, — все-таки сказал он то, что думал. — Даже охотиться в той стороне им запретил.

— Знаю, — тяжело, будто булыжник уронил, откликнулся Кончар. — Ступай, Савел, не тяни резину.

Резво перебирая ногами по крошащимся от старости бетонным ступенькам лестницы, Савел вдруг сообразил, что имел в виду хозяин. Покойников на такие дела посылать нельзя? Тут он кругом прав. Прирезать кого втихую или слямзить, что плохо лежит, — это да, на это они мастера, да и то… И возраст у них уже не тот, и здоровьишко после штольни оставляет желать лучшего. Многие, шестого десятка не разменяв, уже по второму разу в земельку легли, да и остальным, поди, недолго осталось. Так что вояки из них действительно как из дерьма пуля.

И что молодым в поселок ходить запрещено, тоже правильно. Чем позже они, волчата, узнают, как мир устроен, тем лучше. Покойники или, скажем, такие, как Савел, — это одно, им из лагеря дороги нету. Вот ведь как странно получается: раньше ее, дороги, не было, потому что их тут насильно держали — кого приказ да присяга, а кого автоматчики с собаками да колючка под высоким напряжением. А теперь вроде и ворота нараспашку, и не держит никто особенно, а идти все равно некуда. Да и незачем, если разобраться…

Ну, это ладно, про это уже сто раз думано-передумано, и ничего нового тут не выдумаешь, хоть мозги узлом завяжи. Нет дороги — и хрен с ней, кому она нужна-то? Иное дело — молодые. На них вся надежда, их держать надо, пока не оперятся, мозгами не закостенеют, пока и для них тоже дорога отсюда наглухо не закроется. Вот и выходит, что на такие дела, как вчерашнее, посылать некого, кроме…

Ну да, вот про это самое Кончар и говорил! Значит, ничего еще не кончилось, главный разговор еще впереди.

Словом, если ни покойникам, ни молодым на такую вот ночную охоту хода нет, остаются только такие, как Савел. В лагере их немного, но люди они для такой работы самые подходящие. Охотники да следопыты из них, конечно, похуже, чем из молодых, но как-нибудь получше, чем из покойников, которые и днем-то так и норовят заснуть прямо на ходу, не говоря уже про ночь. Эх, как же он сразу-то не сообразил! Ведь если, к примеру, с Потупой надо переговорить, разведать что-то в поселке, разнюхать, подсмотреть или, скажем, голову лисью кому в подарочек поднести — это все Савел сам делает, никому не доверяет. Ну а что ему стоило алкаша этого, Петрова, из «драгуновки» стрельнуть? Да ничего не стоило! Дел-то на две минуты, а он по привычке своей вертухайской свалил самую грязную работу на покойников…

Это Кончар так будет рассуждать — вернее, уже рассуждает, иначе брошенную им фразу насчет покойников не истолкуешь.

Ну а с другой стороны, кто знал, что в участкового стрелять придется? Есть же заведенный порядок, и вовсе не Савел его установил, а Кончар — сам, собственной персоной! Ведь всегда как делалось? Сначала Савел с лисьей головой в поселок идет, а уж за ним следом, если понадобится, — пара-тройка покойников. Берут, кого надо, по-тихому, как только они и умеют, и волокут в лагерь. А в лагере, известно, яма — им же, недобитым, на потеху…

Так что Савел, если разобраться, ни в чем не виноват. И почему покойники, вместо того чтобы сунуть этого пьяного придурка в мешок да в лагерь приволочь, посреди ночи стрельбу затеяли, — это, ребята, еще выяснить надо. Вот Кончар пускай и выясняет, это его работа, и покойники эти тоже его — движимая, так сказать, собственность…

Все эти мысли вихрем пронеслись у Савела в голове, пока он торопливо сбегал по лестнице со второго этажа на первый. Уже выйдя на крыльцо бывшего офицерского общежития, где в былые времена на первом этаже размещался штаб, а на втором жилые помещения, он подивился тому, что даже мысленно, про себя, называет покойников покойниками. Сами воскресшие все про себя знали и понимали досконально, до последней запятой: что были приговорены к вышке, что приговор был приведен в исполнение и что Кончар, спасибо ему, по милости своей великой их всех до единого воскресил. Ну, правда, не всех, не до последнего человека — кое-кто не вытянул, околел прямо там, в штольне, потому что сердце не выдержало, а иные там же, в штольне, начали перед Кончаром понты свои дешевые швырять, распускать пальцы веером, мастями своими козырять — как же, в законе они! Ну, и натурально прямо на месте схлопотали-таки пулю в башку, подохнув окончательно и бесповоротно.

А может, и не козыряли они мастями и понтов никаких не швыряли. Ведь, если хорошенько припомнить, взрыв в штольне кто не пережил? Самые крутые авторитеты, паханы, воры в законе, волки такие, что им сам Господь Бог не указ, а не то что какой-то оборотень в погонах, — одним словом, возможные конкуренты, будущие смутьяны, вечный источник угрозы. Но, если подумать, какое Савелу до этого дело? Нет их, и ладно, без них как-то спокойнее.

Впрочем, Савел уже и не знал, верит ли он сам в это воскрешение или, может, не верит вовсе, а только притворяется. Слишком много лет прошло с той зимней метельной ночи, когда Кончар построил личный состав в коридоре казармы и огласил приказ, а потом и свой собственный комментарий. В том, что он не шутит, сомневаться как-то и в голову не приходило, потому что его, Кончаровы, дьяволы, упыри эти в краповых беретах, стояли не в общем строю, а как раз напротив, у Кончара за спиной, все семеро одной коротенькой шеренгой и, в отличие от остального личного состава, вооруженные до зубов.

Договорив, Кончар отчетливым движением кадрового военного вынул из-за голенища сапога какую-то свернутую бумажку, развернул и прочел коротенький список, в котором оказалась и фамилия Савела, — он тогда еще не знал, на счастье или на беду. «Выйти из строя!» — скомандовал Кончар, дочитав до конца, и они вышли, потому что привыкли повиноваться не рассуждая, а еще потому, что дьяволы в краповых беретах смотрели, будто целились, — вышли, уверенные в том, что их сейчас кончат прямо тут, на месте. Савел, во всяком случае, был в этом уверен на все сто. «Лечь!» — легли, уже не сомневаясь, что вот сейчас, сию минуту, в затылок, почти в упор…

А потом над головами загрохотало — нестерпимо громко, потому что в закрытом помещении, — завизжали, заныли рикошеты, полетела, вспенилась облаками пыли штукатурка, зазвенело битое стекло, и на разные голоса закричали люди. Вцепившись ногтями и едва ли не зубами в вощеные, воняющие мастикой доски пола, обмочив от дикого ужаса галифе, зажмурившись, вопя и не слыша собственного крика за грохотом автоматных очередей, Савел тем не менее уже тогда понял: не его, не их — убирают остальных, кто остался в строю…