Урановый рудник

Выходит, все сложилось бы совсем иначе, если бы бородатый советник не спас участкового от верной смерти. А почему он его спас-то? Кто его надоумил пихнуть этого мента в грудь за мгновение до того, как винтовочная пуля должна была выбить из его головы мозги? Ну, кто?

Если бы задать этот вопрос, скажем, попу, который сидел тут же, двумя этажами ниже, в подвале, тот ответил бы на него очень просто, одним коротеньким словом из трех букв — не тем, которым так часто пользовались в лагере все от мала до велика, а тем, которым, наоборот, не пользовались никогда. Слово это было — Бог, и Савел побаивался произносить его даже мысленно. А ну, как он все-таки существует? А ну, как услышит, да приставит ладонь козырьком к мохнатым седым бровям, да посмотрит со своего облака (или где он там сидит) вниз, на грешную землю? Кто это, скажет, меня всуе поминает? Ага, вот он, беглый прапор по кличке Савел, грешник закоренелый, нераскаянный, и с ним еще таких же без малого двести душ! Ох и нагрешили же они, ох и напакостили! А не взять ли их, паршивцев, к ногтю, чтоб неповадно было? И возьмет — что ему стоит-то?

Бросив осторожный взгляд на Кончара, Савел с замиранием сердца понял, что хозяина одолевают примерно такие же мысли. Это уже было совсем скверно, хуже некуда, хоть ты вовсе из лагеря беги. Да только куда бежать-то?

— Поговорить надо, Савел, — как-то устало, будто приболел невзначай, сказал хозяин.

— А с этим чего? — спросил Савел, кивнув на забытого Кончаром Свиста.

Свист вскинул голову и преданно, по-собачьи заглянул хозяину в лицо.

— Кончить бы тебя надо, — со странной печалью в голосе сказал ему Кончар, — да жалко дурака. Тем более каждый человек сейчас на счету. Иди, пока я не передумал, и в другой раз думай головой, а не… ну, сам знаешь чем. Наказание тебе — месяц на хлебе и воде, две недели без курева и два месяца без бабы. Запомнил? Проваливай!

— Вот что, Савел, — продолжал он, когда Свист, бормоча несвязные благодарности, выкатился из кабинета, — дела наши плохи. Молчи, не перебивай. Уж если Петров… — Он снова не договорил, махнул рукой, и снова Савел понял его без слов, потому что сам думал о том же. — Обкладывают нас со всех сторон и, чует мое сердце, скоро совсем придушат. Черт! Оружие-то Свист, поди, не принес?

— Свое принес, — сказал Савел.

— Свое… Лучше бы он жмура этого там бросил… Хотя нет, это было бы одно и то же. Значит, винтовка и пистолет у них. Смекаешь?

— Н-не совсем… — произнес Савел, но тут наконец до него дошло, и он ахнул: — Блин! А на них-то!..

— Так точно, — жестко подтвердил Кончар. — На них — серийные номера, по которым вычислить нас легче, чем по отпечаткам пальцев. Поэтому, Савел, надо нам в течение буквально пары-тройки дней рассредоточиться по запасным лагерям и затаиться — чтоб ни слуху ни духу.

— А толку? — отважился возразить Савел. — Если начнут искать по-настоящему, хрен мы в лесу отсидимся. Собаки, вертолеты, солдат нагонят со всего света…

— Ты не перебивай, — строго сказал Кончар, — ты слушай, что я тебе толкую. Часто я тебя подводил? То-то, что ни разу! Вот тебе боевая задача, прапорщик: проверить, чтобы в лесных лагерях было все необходимое; чего не хватает — довезти в кратчайшие сроки. Но это не главное. Ты составь, браток, списочек, человек этак тридцать — тридцать пять, без кого обойтись можно. Больные, старые, убогие — словом, лишние рты. Мы их тут оставим, пускай псы эти думают, что они — это мы и есть.

— А они не расколются? — спросил осторожный Савел.

— О чем ты? Это же мои люди! Я их хорошенько попрошу, и будут они биться до последнего патрона, до последней капли крови, как гарнизон Брестской крепости. А кто после этой бойни уцелеет, словечка волкам этим не скажет, даже взглядом не намекнет, что были такие Кончар с Савелом, а с ними еще полторы сотни орлов. Да и не будет их никто особенно расспрашивать. Я тут одну штуку придумал… Ты, Савел, главное, попа мне сбереги. Очень мне этот поп нужен, прямо позарез. Вот хорошо-то, что он с первого раза в яме не подох! Как раз сгодится для хорошего дела.

— О! — Савел звонко хлопнул себя по лбу. Как обычно, стоило только Кончару подобрать вожжи и начать отдавать приказы, он мигом успокоился, сосредоточив все свое внимание на насущных хозяйственных нуждах. — Чуть было не забыл! Совсем, понимаешь, закрутился с Голливудом этим, со Свистом, дураком косматым… Поп твой драгоценный бритву просил принести!

— Чего? — изумился Кончар.

— Бритву, — настороженно повторил Савел. — А что? Говорит, побриться охота…

— Что ж ты раньше-то молчал?! Вот это новость! Вот порадовал, так порадовал! Ну, брат, дело будет!

Оттолкнув не успевшего посторониться Савела, Кончар размашистым шагом вышел в коридор, и стало слышно, как он там орет, требуя бритву и все остальное, что считается необходимым в таких случаях.

Савел остался стоять на пороге, тупо глядя ему вслед и безуспешно пытаясь понять, какое отношение может иметь к их нынешним проблемам борода поселкового священника отца Михаила.

Глава 15

Отец Михаил, борода которого на некоторое время прочно завоевала воображение Савела, услышал знакомый лязг отодвигаемого засова и приподнял голову. Он чуть было не сел на кровати, но вовремя спохватился и, мученически закатив глаза, откинул взлохмаченную голову на подушку.

Вообще-то, когда батюшка был уверен, что за ним не подглядывают, он уже вовсю вставал и наматывал километров по восемь-десять, расхаживая, как маятник, из угла в угол камеры. Здоровье его крепло буквально с каждым днем, едва ли не с каждым часом и к настоящему моменту поправилось настолько, что временами он ощущал себя даже здоровее, чем был до того, как отправился в свою самоубийственную экспедицию. Огорчала лишь невозможность упражнять мускулы рук и торса: по-настоящему работать правой рукой батюшка не мог из-за глубоко разодранного бока, а левой — из-за пребывавшего в столь же плачевном состоянии плеча. Правда, раны его заживали прямо-таки на глазах, Синица только охала да ахала, делая ему перевязки, и все просила, добрая душа, как-нибудь понатуральнее разыгрывать умирающего.

Батюшка и сам диву давался, глядя, как стремительно затягиваются, зарастают молодой розовой кожицей страшные рубцы, оставленные медвежьими когтями. В молодости, еще до армии, у него был приятель, который, провалив вступительные экзамены в институт, поступил в цирк на Цветном бульваре ассистентом дрессировщика. Несмотря на красивое название, работа его заключалась в основном в уходе за животными — то бишь в регулярном их кормлении и регулярной же очистке клеток от, мягко выражаясь, продуктов метаболизма. Еще он дважды в сутки выгуливал ученых цирковых собак, но это уже к делу не относится; суть в том, что среди подопечных этого молодого человека было несколько медведей, и он рассказывал о них весьма любопытные вещи.

Рассказы свои он, естественно, выдавал за личный опыт, но отец Михаил уже тогда подозревал, что все эти разговоры суть пересказы частью обыкновенных баек, которыми настоящие потомственные цирковые пугают людей со стороны, случайно затесавшихся в их тесную компанию, а частью обыкновенных инструкций, которые кто-то, по всей видимости сам дрессировщик, давал неопытному ассистенту перед первой встречей с непредсказуемыми подопечными.

Так вот, этот самый ассистент, а говоря по-русски — уборщик, рассказывал, во-первых, что по анатомии и физиологии своей медведь очень мало отличается от человека — меньше даже, чем самая развитая обезьяна. Это к вопросу об оборотнях; раздумывая над этим долгими бессонными ночами, отец Михаил пришел к выводу, что легенды о волках-оборотнях распространены гораздо шире, чем такие же легенды об оборотнях-медведях, просто в силу народных суеверий, а еще потому, что матерый волк по массе своего тела все-таки ближе к человеку, чем взрослый медведь. Впрочем, тут уже начинались такие дебри, такое переплетение молекулярной физики с мистикой, что отец Михаил в этот вопрос углубляться не стал, боясь ненароком впасть в ересь. Да это, собственно, почти так же мало относилось к делу, как и веселые пудели, которых упомянутый ассистент, он же уборщик, каждое божье утро выводил на прогулку.