Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

К делу же, во-вторых, относилось следующее: приятель отца Михаила, тогда еще никакого не отца и не Михаила даже, а зеленого первокурсника истфака МГУ Сереги Майорова, рассказывал, будто под когтями, а может, и в самих когтях или же на их поверхности у медведей находятся некие бациллы, они же палочки, болезнетворные и зловредные до самой крайней степени. Палочки эти, попадая в кровь человека или иного млекопитающего, будто бы в ста процентах случаев вызывают лихорадку и гниение, на научном жаргоне именуемое гангреной, каковая без экстренного медицинского вмешательства приводит, как правило, к летальному исходу.

Теперь, близко познакомившись с медведем (уж, ей-богу, куда ближе-то?), отец Михаил не знал, что и думать по этому поводу.

Никакой лихорадки и тем более гангрены он у себя не наблюдал, раны заживали так легко и быстро, словно батюшку оцарапал не в меру разыгравшийся котенок. Возможно, тот ассистент дрессировщика (как же его звали-то, Господи, ведь в одном классе учились!) попросту врал для придания себе веса, но это, опять же, не имело никакого касательства к делу. Ну, пускай врал, по молодости это простительно. Но ведь медведь, с которым сражался и которого столь убедительно одолел батюшка, не по воздуху к нему прилетел, а пробежал, прежде чем на него навалиться, через всю яму — по грязному, усеянному разлагающимися и уже разложившимися смрадными останками бетону, по зловонным лужам, по гниющему мясу, по вывалившимся кишкам… Да и после схватки прошло, наверное, какое-то время, в течение которого истекающий кровью батюшка валялся в яме, прижимаясь открытыми ранами ко всему вышеперечисленному. Есть такое слово — сепсис, сиречь заражение крови, и ни один уважающий себя медик, увидев отца Михаила, истекающего кровью среди гниющих трупов, в адском зловонии, с ползающими по кровавым лохмотьям полчищами мух, не дал бы за его жизнь и ломаного гроша.

И тем не менее раны отца Михаила заживали скорее, чем если бы были нанесены хирургическим скальпелем, прошедшим все мыслимые и немыслимые виды, способы и стадии стерилизации. И это при том, что лечили его, как однажды призналась Синица, обыкновенными таежными травками, сначала тщательно разжеванными пожилыми бабами, что работали на кухне (гадость-то какая, Господи!), а после разбавленными его, отца Михаила, собственной мочой. На вопрос, каким же это образом у него, беспамятного, собирали необходимую для производства медицинских препаратов жидкость, Синица ответила вполне предсказуемо. «А поди ты!» — сказала она, зарделась и, прикрывшись ладошкой, выбежала вон.

Короче говоря, моча мочой и травы, опять же, травами, но объяснить свое чудесное выздоровление ничем иным, как Божьим промыслом, отец Михаил попросту не мог. Ежели говорить прямо, без словесных излишеств, коих батюшка, как бывший студент исторического факультета, был не чужд (ибо что есть писаная история, как не разновидность беллетристики?), то здесь имело место самое обыкновенное чудо, то есть прямое проявление Господней воли, ничем не замаскированное и оттого удивительное для непросвещенного ума.

А поскольку отец Михаил был как-никак человеком просвещенным да к тому еще и священником, в случившемся с ним чуде он не усмотрел ничего сверхъестественного и тем более удивительного. Чему тут удивляться? Он ведь не за лишней жилплощадью в лес-то ушел и не за прибавкой к жалованью, а чтобы вразумить неразумных и обратить язычников в лоно Христово. Так стоило ли удивляться тому, что Господь решил ему в этом деле немного пособить?

Нет, нечему тут было удивляться; нормально это было, а кто с этим не согласен, пусть для начала Библию почитает, там и похлеще случаи описаны…

Короче говоря, выздоравливал отец Михаил не по дням, а по часам, и, когда дверь камеры начала открываться, ему пришлось прибегнуть к богопротивному притворству, дабы тюремщики не поняли, как далеко зашел процесс его выздоровления.

Дверь открылась, но вместо человека с бритвенными принадлежностями, коего дожидался батюшка, на пороге появился сам Кончар. Согнувшись чуть не вдвое в низком дверном проеме, он вошел в камеру и выпрямился во весь свой гигантский рост, почти касаясь головой корявого бетонного потолка.

— Здорово, борода! — приветствовал он отца Михаила таким дружеским тоном, словно они были

старинными приятелями. — Ну, как ты тут? Вижу, вижу, идешь на поправку. Я слыхал, ты бритву просишь? С чего бы это, а? Может, нашу веру решил принять?

— Ишь, разбежался, — проворчал отец Михаил, поскольку утвердительному ответу Кончар бы все равно не поверил. — Веру… Ты ее еще религией назови!

— Опять ты за свое, — добродушно проговорил Кончар, оседлывая табурет и вынимая из кармана сигареты. — Я к тебе как к человеку пришел, потому что мне твою просьбу передали, а ты, долгополый, опять мозги мне клюешь!

— А я тебя не звал, — огрызнулся батюшка. — Мне бритва нужна, а не ты, идол языческий.

Кончар легко пропустил оскорбление мимо ушей — возможно, потому, что считал его вовсе не оскорблением, а чем-то вроде официального титула или, на худой конец, научного определения своего статуса в здешнем обществе.

— Бритву устроить можно, — сказал он. — Только сначала ты мне скажешь, для чего она тебе понадобилась.

— Фокусы показывать! — язвительно произнес отец Михаил. — Кипятильник из нее сделать! Ну что за дурацкий вопрос — для чего бритва? Бриться!

— Бриться, — повторил Кончар с некоторым сомнением. — Это хорошо, что бриться. А то мало ли… Может, ты себе вены решил вскрыть.

— Вот уж не дождешься!

— А может, и не себе, — спокойно продолжал Кончар. — Только это у тебя не получится, даже не мечтай. В руках умелого человека бритва, конечно, тоже оружие, но, чтобы им воспользоваться, нужен как минимум фактор внезапности. А этого фактора у тебя не будет, не надейся.

— Дурак ты, — сказал батюшка, — ей-богу, дурак! Что ты все какие-то страсти выдумываешь? По привычке, что ли? Фактор внезапности… Я ж не один из твоих душегубов, чтоб живых людей бритвой полосовать! Да и какой из меня сейчас вояка? Жив остался, и на том спасибо Господу Богу. Куда мне, калеке, в драку лезть? Даже смерти геройской не получится, один только срам — дадут по шее и обратно в кровать уложат, вот и весь мой крестовый поход…

— Не очень-то ты на калеку похож, — с сомнением проговорил Кончар, заставив батюшку слегка похолодеть. — Надо бы на раны твои взглянуть, есть у меня подозрение, что ты, братец, в симулянты метишь… Но это успеется, недосуг мне сейчас. Да и ни к чему, наверное. Так, говоришь, побриться решил? С чего бы это? Ведь у вас, долгополых, борода вроде униформы!

— А ты что же, никогда сапоги на ночь не снимаешь? — спросил батюшка. — Так и спишь в шкуре своей вонючей, в сапогах, с пистолетом на пузе и с автоматом в обнимку? Ты посмотри, сколько я тут у тебя без дела валяюсь! За это время две бороды можно было отрастить! Прихожан моих тут нет, службы я не отправляю, так что униформа мне вроде ни к чему. А с бородой и колко, и вообще… Я уж сколько дней в бане-то не был! Все лежу и жду, когда там, в бороде, звери заведутся, аки в дремучем лесу… А когда чего-нибудь в этом роде ждешь, сам понимаешь, мерещиться начинает, будто они уж там — бегают, скачут, плодятся…

Кончар расхохотался и закашлялся, поперхнувшись сигаретным дымом.

— Ну, поп, с чувством юмора у тебя полный порядок!

— Да какой уж тут юмор, — напуская на себя угрюмость, возразил отец Михаил. — Тебя бы на мое место, вот бы ты посмеялся!

— Ладно, — утирая тыльной стороной ладони слегка заслезившиеся от кашля глаза, сказал Кончар, — леший с ним, с юмором. Насчет насекомых ты, конечно, загнул. Чудится мне, что есть тут какая-то иная причина. А? Правильно я угадал?

Угадал он правильно, причина была. Поглядев на него внимательно, отец Михаил понял: этому великану зачем-то очень нужно, чтобы его решение сбрить бороду было принято не просто так, из-за каких-то там воображаемых насекомых, а по иным, гораздо более глубоким мотивам. «Хорошо, сын мой, — подумал отец Михаил с веселой злостью. — Я еще в армии, по первому году еще, таким, как ты, лапшу на уши вешал. Хочешь послушать, зачем я побриться решил? Ну, слушай!»

Поделиться с друзьями: