Урановый рудник
Шрифт:
Потом пальба разом смолкла, будто ее выключили, и сквозь звон в ушах, сквозь стоны и крики раненых откуда-то издалека, словно с того света, долетела новая команда: «Встать!» И он встал, не чуя под собой ног, смутно осознавая, что галифе у него насквозь мокрые и по ногам течет, но ничуть этого не стесняясь, и один из краповых дьяволов подошел вплотную, сунул ему в онемевшую руку тяжелый, теплый пистолет — не табельный «Макаров», а убойный спецназовский «стечкин» — и сразу же отступил, беря наизготовку автомат, в котором, видимо, успел уже переменить опустевший рожок на полный…
Тут уж все было ясно без команд, и Савел вместе с другими пошел по раскуроченной пулями, усеянной стреляными гильзами, кусками стекла и отлетевшей со стен штукатурки казарме, отыскивая живых, выволакивая из-под коек тех, кто заполз туда в поисках хоть какого-то укрытия, наводя, целясь, спуская
Оказывается, все это он помнил до мелочей. Помнил, как вместе с краповыми таскали из штольни бесчувственные, обмякшие тела в черных телогрейках и рядками раскладывали на плацу — проветриваться, отходить, оживать помаленьку. Помнил, как потом сносили туда же, в штольню, окровавленные трупы из казармы, одетые в солдатское х/б и офицерское п/ш. Помнил, что сказал перед отъездом Кончар; помнил, как прятали, зарывали в мерзлую землю оружие, как хоронили в боковых ходах штольни бочки с горючим, аппаратуру связи и неподъемные тюки с вещевым довольствием. Как зимовали в землянках, как жрали падаль, а иногда и друг друга, как тяжело, почти невозможно, оказалось держать в узде покойников, чтобы не разбойничали сверх необходимого, не привлекали к себе внимания, — тоже помнил, не забыл. Такое разве забудешь! Одним только их и можно было урезонить: дескать, погоди, сука лагерная, вот Кончар вернется, он тебя живо мордой к пяткам развернет. Помогало, как ни странно.
И очень хорошо помнилось, как вернулся Кончар — сытый, еще огромнее и здоровее прежнего, загорелый, обветренный, веселый и почему-то без своих краповых дьяволов. Сгинули дьяволы где-то там, в чужих горах, и никто по ним не соскучился, разве что сам Кончар вздохнет порой и скажет этак мечтательно, с грустинкой: «Эх, какие были ребята! Вам, уродам, такими и за три жизни не стать».
Словом, все подробности собственной странной биографии Савел помнил досконально, но вот соотнести их с нынешним своим положением не мог, хоть тресни. Будто и не с ним все это случилось, а с кем-то другим — никогда не жившим, выдуманным, вычитанным из какой-то старой книжки без начала и конца. Будто родился он и вырос тут, в лагере, на краю бетонной ямы (был там когда-то отстойник для технической воды, а теперь — известно что), в окружении оживших покойников с размалеванными рожами и с перьями в длинных нечесаных волосах, а также тихих, подневольных, безголосых баб, всегда беременных и вечно прячущих глаза — везде, даже в кровати, — под твердой, но справедливой рукой лесного духа Кончара, человека-оборотня, умеющего по своему желанию превращаться в медведя… А может, так оно и лучше? Может, так оно и есть на самом деле, а какой-то прапорщик Савельев, в незапамятные времена служивший в роте охраны, ему и впрямь привиделся во сне?
Встрепенувшись (Кончар-то ждет, дожидается!), Савел сбежал с крыльца, пересек открытое пространство и с ходу врезался в толпу, которая при его появлении мигом притихла, присмирела, прекратила галдеж и раздалась в стороны, уступая ему дорогу к центру. Отпихивая замешкавшихся, Савел твердым шагом прошел в середину людского кольца и остановился над тем, что лежало на земле.
А на земле, среди клочков вытоптанной грязной травы и нанесенного ветром мелкого лесного мусора, лежал на спине Голливуд собственной персоной, уставившись в небо мертвыми глазами и выставив напоказ все тридцать два железных зуба, из-за которых и получил свое издевательское прозвище. Это Кончар его прозвищем наградил, мимоходом сказав однажды: «Улыбка у тебя, браток, прямо голливудская!»
Маскировочный комбинезон на Голливуде был разодран до пупа, открывая тощую безволосую грудь, на которой какой-то зоновский умелец художественно изобразил всю его биографию — все восемь ходок, без малого двадцать пять лет непрерывного лагерного стажа. Черно-красно-белая боевая раскраска казалась на фоне залитой мертвенной синевой кожи такой кричаще яркой, что лица за ней было практически не видно: если б не знать заранее, кто это такой, Савел бы, пожалуй, не сразу и догадался.
Ни оружия, ни даже фляжки при Голливуде не было, зато, перевернув его размалеванной мордой в землю, Савел обнаружил кое-что, чего Голливуд точно не имел, уходя на свою последнюю ночную прогулку: три пулевых отверстия, два в спине и одно точно посреди затылка, окруженное слипшимися от крови сосульками волос.
Зрелище было страшное, не способствующее поднятию боевого духа, и толпу следовало бы разогнать от греха подальше. Однако Кончар ничего на этот счет не говорил, а говорил он совсем другое, и самостоятельно вносить поправки в его распоряжения
Савел не собирался — лучше уж сразу пойти и удавиться на ботиночных шнурках.Подняв голову, он отыскал глазами второго идиота, ухитрившегося на пару с Голливудом безнадежно завалить пустяковое, в сущности, дело. Да как завалить! Теперь в поселке решат, что Кончар с его лесными людьми просто фофан жеваный и бояться его нечего. Раз уж такой конченый алкаш, как Петров, сумел от него отбиться, значит, и другие сумеют. Тоже, дух лесной выискался!.. Короче, без малого два десятка лет кропотливой работы, считай, пошли насмарку, драной козе под хвост…
Вторым идиотом оказался, как ни странно, Свист — едва ли не самый ловкий, крепкий и, главное, смышленый из покойников. Волосы у него на голове стояли дыбом, морда до сих пор блестела от пота, потеки которого превратили его боевую раскраску во что-то совершенно неописуемое. Вся одежда у Свиста была в крови — видимо, испачкался, пока волок на себе мертвого Голливуда от поселка до самого лагеря, — и он все еще не мог отдышаться после своего геройского марш-броска. Он был взбудоражен — видать, до сих пор не мог поверить, что благополучно добрался домой, — но вовсе не напуган. Испугаться этот дурак просто не успел — потому, наверное, что еще не сообразил, какую кашу они с Голливудом заварили. И ведь расхлебывать эту кашу придется ему, Свисту, в одиночку, потому что Голливуду уже все равно — помер Голливуд, с него и взятки гладки…
Некоторое время Савел в мертвой тишине смотрел на Свиста — просто смотрел, ничего не говоря и не совершая никаких телодвижений. Под этим пристальным, немигающим взглядом широкая нервозная улыбка Свиста делалась все уже и уже, пока не исчезла совсем, уступив место сначала растерянности, затем недоумению, а потом страху. Свист наконец сообразил, что влип, и влип крупно, хотя, наверное, еще не понял, в чем заключается его провинность.
— Айда, — негромко сказал ему Савел, — Кончар ждет.
— Меня? — зачем-то переспросил Свист.
— Можешь попробовать послать вместо себя Голливуда, — сказал Савел. — Только вряд ли у тебя получится. По второму разу даже Кончар не воскрешает, а тебе до него далеко.
В толпе боязливо захихикали. Савел заметил, что люди подались назад — совсем немного, на каких-нибудь полшага, но не придвинулись, а именно попятились. Они тоже все поняли и пятились потому, что Свист больше не принадлежал к их кругу. Это был уже не покойник, как все в лагере запросто именовали воскресших, а самый настоящий мертвец, даром что мог пока двигаться и говорить, и люди инстинктивно сторонились его, как будто смерть была заразна и могла невзначай зацепить их своим черным крылом.
Савел посмотрел поверх головы Свиста на железные шесты, что стояли вдоль края ямы. Один шест все еще пустовал после того, как егорьевский байстрючонок, Гришка, разнес торчавший на нем череп метким выстрелом из Кончарова «калаша». Как нарочно, в натуре…
Свист нервно оглянулся, увидел, куда смотрит Савел, и меловая бледность на его испачканном потекшей краской лице сменилась трупной зеленью. Он снова посмотрел на Савела и открыл рот, явно собираясь что-то сказать, но Савел не дал ему такой возможности.
— Скорей, урод! — негромко бросил он. — Ты что, разозлить его хочешь?
О том, что разозлить Кончара сильнее, чем он уже разозлен, вряд ли кому-то удастся, Савел говорить не стал — ни к чему это было сейчас, да и что толку? Говори не говори — ничего от этого уже не изменится…
Оставив позади кучку притихших зевак, они поднялись на крыльцо и вошли в прохладный полумрак каменного здания. На лестничной площадке второго этажа, как обычно, торчал охранник. Откуда-то из глубины коридора доносилось неразборчивое бормотание, чередующееся с внезапными резкими, почти болезненными выкриками, — это в одной из пустых комнат шаманил, нажравшись, по обыкновению, мухоморов, старый колдун Грыжа. В прошлой своей жизни Грыжа был наркоманом, морфинистом, и в штольне ему приходилось ой как несладко. Да и после воскрешения тоже, пока не нашел он верный способ ловить приход от варева из мухоморов, секрет которого никому не открывал. Много народу потравилось, пытаясь опытным путем найти этот хитрый рецепт, и потравилось бы еще больше, если бы Кончар под страхом смерти в яме не запретил дальнейшие эксперименты: Грыжа, дескать, колдун, это его дело, его епархия; он с духами разговаривает, а вы, бараны, кайф поймать хотите, вот поэтому и не выходит у вас ни черта, потому и дохнете, как те самые мухи, от которых гриб свое название получил… Ничего не скажешь, башка у Кончара варит — дай бог каждому! То есть не бог, конечно, а… ну… Словом, хорошо варит башка, прямо завидно.