Урановый рудник

* * *

Участковый Петров, окончательно протрезвевший и оттого похожий на покойника, которому почему-то не лежалось в могиле, сноровисто собрал только что вычищенный пистолет, ударом ладони загнал на место обойму, небрежным жестом передернул затвор, поставил пистолет на предохранитель и одним точным движением вложил его в кобуру.

Пока он занимался этим привычным делом, руки его действовали слаженно и четко, как детали прекрасно отрегулированного механизма. Но когда участковый покончил с чисткой оружия и достал из пачки сигарету, с руками у него началось то, что один знакомый Холмогорова именовал «утренним тремором», — они затряслись так, что Петров с трудом попал сигаретой в рот.

Смотреть на него было больно, и Холмогоров впервые пожалел о том, что в доме нет ни капли спиртного. Алкогольная, да и любая другая, абстиненция — страшная штука, справиться с ней бывает очень нелегко, а Петрову сейчас нужны были все его силы — и моральные, и физические — для вещей более важных, чем преодоление похмельного синдрома.

— С месяц назад, — неожиданно заговорил участковый, — вспомнил я вдруг, что давненько не тренировался. Пошел в лес, подальше от поселка, чтоб ничего такого… Ну, выбрал себе мишень — дерево сухое, приметное, — отошел метров на двадцать и давай…

Он замолчал, раскуривая сигарету. В подслеповатое окошко сочились серенькие сумерки, керосин в лампе выгорел до конца, фитиль мигнул несколько раз и потух, испустив напоследок тонкую, извилистую струйку дыма. В тусклом свете наступающего утра лицо участкового выглядело землисто-серым, и впрямь как у лежалого покойника. Да и голос у него был какой-то неживой — хриплый, булькающий, будто Петрову было трудно управлять собственными голосовыми связками.

Петров глубоко затянулся сигаретой, кашлянул в кулак, сбил пепел в банку из-под камчатских крабов и продолжал неожиданно окрепшим голосом:

— Ну так вот, расстрелял я там полных две обоймы — все, что с собой было. Потом, конечно, пошел к дереву дырки считать. И что вы думаете? Насчитал четыре штуки, да и то одна по касательной прошла, по самому краю — считайте, что мимо.

— Да? — вежливо сказал Холмогоров, когда пауза затянулась.

— Вот я и думаю, — щурясь от дыма, сказал участковый, — сегодня ночью это что такое было? Ведь нельзя же было попасть, невозможно просто! А я, между прочим, когда подполковник туда побежал, уже знал, что срезал этого вчистую, наповал. Не догадывался, понимаете, — точно знал! Как будто сказал мне кто, И вообще… Я ведь стрелять не собирался. Испугался я очень, думал — ну вот, вот и смерть моя пришла. А потом гляжу: стою во весь рост, «Макаров» в руках и сволочь эта точнехонько на мушке. И видно как днем. В общем, Алексей Андреевич, нет у меня уверенности, что это я его уложил. Пистолет был мой, и пули мои, а остальное…

— И остальное было ваше, — сказал Холмогоров, поняв наконец, куда клонит лейтенант. — Не сомневайтесь, Иван Данилович, это сделали вы. А то, о чем вы говорите… Ну, считайте, что вам чуточку помогли.

— Ага, — сказал Петров. — Обратили, значит, внимание. Что ж, и на том спасибо. Лучше поздно, чем никогда.

— Пути Господни неисповедимы, — возразил Холмогоров. — Это вам кажется, что поздно, а с Его точки зрения, может, в самый раз. Может быть, вы очутились здесь, в Сплавном, не случайно. Возможно, жизнь ваша сложилась именно так, а не иначе как раз затем, чтобы сегодня ночью вы сделали эти три выстрела…

— Вы так думаете? — спросил Петров. В голосе его звучала надежда. — Нет, правда, вы тоже так думаете?

— Почти уверен, — сказал Холмогоров. — Без Божьей воли лист с дерева не упадет, так что не сомневайтесь, Иван Данилович.

— А вы, — не унимался участковый, — вы тоже это почувствовали? Вы почему меня толкнули? Ведь, если бы не толкнули, он бы меня прямо там, на месте, как белку…

— Не знаю, — сказал Холмогоров, — право, не знаю. Бывает так, что Господь в безграничной мудрости своей решает, что настало время взять дела земные в свои руки, и тогда многие из нас, вот как вы в эту минуту, теряются в догадках: что же это со мною было? А ничего особенного не было, просто случилось небольшое чудо. Кстати, — добавил он, спохватившись, — извините, что толчок получился слишком сильный. Просто не хватило времени рассчитать…

Петров хмыкнул, втягивая в легкие новую порцию дыма.

— Нашли повод для извинений, — сказал он. — Ради такого дела могли и в глаз засветить, я бы не обиделся.

— Ну, в глаз — это, пожалуй, слишком, — улыбнулся Холмогоров.

— Может, и слишком, — не стал спорить лейтенант. — А вот еще вопрос, — со странной робостью продолжал он. — Скажите, как бы это мне в веру обратиться?

Холмогоров улыбнулся.

— Ну что вы, — сказал он, — что вы, Иван Данилович, ей-богу, как басурман какой-то — обратиться… Обратиться проще простого. Для начала надо уверовать. Это даже не полдела, а, считайте, все дело целиком. Остальное — детали, официальная, так сказать, часть. Вы крещеный?

Петров пожал плечами.

— Не знаю, — честно признался он. — И спросить некого, померли родители. Да вряд ли они меня крестили, партийные были оба и, главное, идейные… Нет, вряд ли.

— Ну, значит, пойдете в храм, примете крещение… А все остальное, если понадобится, вам священник объяснит. Да, Библию прочтите непременно, это вам точно не повредит.

— Да где ж ее взять-то, Библию?

— А вот хотя бы и у меня есть при себе экземпляр. Дать вам?

Петров секунду помедлил.

— Нет, — сказал он решительно, — не сейчас. Сейчас у меня других дел выше крыши.

— Это какие же у тебя, интересно знать, дела? — неожиданно подал голос из отгороженного занавеской угла подполковник Завальнюк.

Фонарик, которым он пользовался вместо настольной лампы, погас, занавеска отдернулась, и Петр Иванович, с наслаждением потягиваясь, присоединился к компании. В углу, который он только что покинул, виднелись две табуретки — та, на которой Завальнюк просидел всю вторую половину ночи, и другая, игравшая роль письменного стола. На полу стоял знаменитый «заготовительский» портфель с откинутым клапаном, откуда торчали кое-как засунутые на место картонные папки. Еще одна папка, раскрытая, с переворошенными бумагами, лежала на табуретке, и на ней, прямо на пожелтевших бумагах с длинными столбцами каких-то цифр, торчком стоял карманный фонарь подполковника. Рядом с фонарем лежала открытая деревянная кобура с наполовину вытащенным из нее пистолетом — тем самым, что несколько часов назад был снят с застреленного Петровым лесовика. Снайперская винтовка системы Драгунова с громоздким ночным прицелом стояла в углу, прислоненная к нетесаным бревнам стены.

— А у наших у ворот чудо-дерево растет, — нараспев продекламировал Петр Иванович все того же Чуковского, который, судя по всему, был его любимым писателем. — Чудо, чудо, чудо, чудо расчудесное! Не листочки на нем, не цветочки на нем, а чулки да башмачки, будто ягодки… — Он зевнул, еще раз от души, с хрустом потянулся и добавил в прозе: — Слушать вас, господа, с души воротит. Легли бы вы поспать, что ли, а то несете какой-то, извините, бред… Особенно тебя касается, Петров. Тоже мне, неофит. Обращение святого Петрова. Или вот апостол Матфей мытарем был, то бишь сборщиком податей — налоговым инспектором, словом. Он — налоговый, ты — участковый… Чем не пара? А? Дельфин и русалка — они, если честно, не пара, не пара, не пара, — фальшиво пропел он и, оборвав пение, с напором повторил свой вопрос: — Так какие у тебя вдруг образовались дела, апостол Петров?

Несмотря на проведенную без сна ночь, оставившую на его лице свой след в виде темных кругов под глазами, Завальнюк пребывал в прекрасном настроении, чего нельзя было сказать о Петрове, который смотрел на подполковника волком и явно обдумывал достойный ответ — такой, после которого двоим русским людям остается только затеять драку с ломанием мебели, челюстей и ребер.

— Молчишь? — все тем же веселым, энергичным и напористым тоном продолжал Завальнюк, адресуясь к участковому. — Ну, так я сам скажу, а ты слушай и хорошенько запоминай. Нет у тебя в данный момент никаких дел, понял? Покушения на тебя никакого не было, дом ты спалил по собственной неосторожности…