Узники вдохновения

Однако опера — не кино, где актер приближен к зрителю и способен заворожить одним взглядом, в оперном театре расстояния огромны. Поэтому нужны крупные, грубые жесты, голос сильный, полетный, проникающий во все уголки зрительного зала и при том звучащий настолько естественно, чтобы скрыть от постороннего уха десятилетия поисков и тренинга.

Ведущий солист должен петь ярче всех, перекрывать других солистов и хористов, голосящих что есть мочи сбоку, сзади, а часто и спереди, пробиваться к слушателям через сотню музыкальных инструментов, включая барабаны, литавры и тарелки. А то еще попадется филармонический дирижер, который считает, что в опере оркестр важнее певцов, и даст ему отмашку на форте, вместо того, чтобы аккомпанировать. Сквозь такую мощь не всякий голос прорвется. Старик в свое время из любых положений выходил победителем, он был солистом по всем статьям. Кстати, и фамилия, как нельзя лучше, соответствовала его сущности: Прохоров — значит «стоящий перед хором».

Сегодня старик сидел в полном одиночестве в директорской ложе, нависающей над оркестровой ямой и авансценой. Со своего места он увидел, как зажглась подсветка дирижерского пульта, и инструменты мгновенно смолкли. Он было занервничал — а как же сценарий? Но тут сверху прямо ему в лицо ударил ослепительный свет юпитеров и одновременно раздался громкий и торжественный микрофонный голос:

— Уважаемые дамы и господа! Мы поздравляем с семьдесят пятым днем рождения выдающегося оперного певца, народного артиста России Константина Николаевича Прохорова, который тридцать лет пел на этой сцене ведущие партии, и посвящаем ему сегодняшний спектакль!

Зал обрадовался концу ожидания и дополнительному развлечению, захлопал довольно дружно, хотя и без особого энтузиазма: вряд ли кто-то помнил блестящего тенора середины прошлого века. На дворе стояло новое тысячелетие, и в моде были иные кумиры. Но юбиляр, несмотря на облысевшее темечко, все еще был хорош со своими платиновыми висками, крупным носом, большими выразительными глазами и не по-старчески сочными губами — немного грузный старый лев, которого потеснили на периферию жизни молодые самцы. Когда уйдет последний, кто наблюдал его на вершине славы, в существующем по законам стаи человеческом обществе о нем никто не вспомнит. Пока же многие из оркестрантов, обычно играющих в театре до дряхлости, знали его не понаслышке, состарились вместе с ним и теперь приветственно стучали смычками по пюпитрам.

Старик растрогался. В последний раз ему аплодировали пятнадцать лет назад, он не ожидал, что взволнуется этим калейдоскопом лиц и рук, и возвращение забытого, ни с чем не сравнимого чувства было сладостно. Он встал и умело раскланялся, а служительница в униформе вынесла ему в ложу огромный букет темно-бордовых роз на таких длинных стеблях, что делали их похожими на деревья. Старик положил цветы рядом с собою на одно из пустых кресел и еще раз благодарно поклонился. На этот раз захлопали сильнее, а музыканты внизу стали показывать на пальцах, что неплохо бы выпить.

«Счас!» — сказал про себя старик, который к обитателям оркестровой ямы всегда относился с некоторой долей пренебрежения и скептицизма, главным образом потому, что те мнили себя знатоками вокала, ничего не понимая в голосах и считая, что самое главное — петь ритмически точно. Жаль, Нана, жена, заболела и не стала свидетелем его триумфа. Очень жаль. Он, конечно, ей расскажет, но лучше бы она увидела собственными глазами и поняла, как была не права, отговаривая его звонить в дирекцию и напоминать о себе, просить, чтобы нашли подходящий спектакль, в котором он когда-то пел, и приурочили к юбилейной дате.

— Почему не надо? Почему? — удивлялся он.

— Если откажут, это тебя травмирует, — отвечала она, но, когда вопрос решился положительно, призналась:

— Я просто хотела, чтобы ты был выше этого.

— Выше чего? Выше самого себя?

Если бы он стал таким, как она требовала, он не был бы тем, кто есть. Нана никогда не понимала, что театр — это не жизнь, а мистерия. Здесь цветы артисты дарят себе сами или их приносят поклонники, которым ты заказал пропуска. И это нормально. Нормально — организовать свою клаку и праздничную афишу. Он же не директор и не министр культуры, юбилеями которых занимаются помощники и секретарши, а любители выстраиваются в очередь, чтобы лизнуть начальство в срамное место до самых гланд. Никогда не участвовал в таких мероприятиях, не завязывал нужных знакомств, не умел интриговать и лавировать. Между тем артиста надо двигать или как теперь говорят, раскручивать. Есть люди, у которых талант музыканта удивительно соединяется с талантом антрепренера и пробивной силой, они добиваются мировой славы и баснословных гонораров, но их единицы. Все, что может он, — это попросить, а жена вечно требовала благородных поступков.

— Ты до смерти не изменишься, — сказал Прохоров.

Она слабо улыбнулась:

— До смерти — точно нет, а уж после — тем более.

Сам он сильно переменился, когда шагнул из театрального мира в мир реальный: начал рефлексировать, интересоваться политикой, занудствовать и даже считать деньги. И все равно не знал, куда себя деть, окружающая действительность казалась никчемной, скучной, порой враждебной. Хорошо, что не послушал жену и теперь сидел в ложе, в родной атмосфере, обласканный вниманием.

Дирижер поднял руки, гипнотизируя и без того уже замерший, как пойнтер в стойке, оркестр, еще секунда — дирижерская палочка стремительно взлетела вверх, и полились звуки музыки, которая ближе к небу, чем к земле. Юбилею Прохорова посвящалась «Царская невеста», в ней полвека назад он дебютировал на этой сцене. В театральном музее хранились фотографии обворожительного молодого боярина в коротком парчовом кафтане, с тонкой полоской усов и бритым на немецкий манер подбородком. Партия тенора — не главная в этой опере, и по просьбе первого исполнителя Лыкова — Сикар-Ражанского, считавшего ее мало выигрышной, Римский написал арию «Туча ненастная», которая позволяла публике оценить достоинства певца, а певцу получить свою порцию аплодисментов. Прохоров нежно любил «Царскую» за несравненную красоту мелодий и незамутненную русскость, стараясь в соответствии с замыслом композитора высветлить звук до прозрачности и найти особенно мягкую интонацию.

Когда на сцену колобком выкатился сегодняшний Лыков — невысокий тенорок с поросячьей внешностью, старик чуть не упал со стула. Огромное брюхо возлюбленного Марфы было так сильно перетянуто широким поясом, что грудь выпирала колесом, а мягкое место комично отклячилось. Пел этот карикатурный жених посредственно и в своей последней сцене с такой нескрываемой радостью бухнулся в ноги царским сатрапам, что зад его взметнулся вверх, как у ныряющего гуся. Стажерка Любаша неприятно подвывала, фальшивила и сильно кривила рот набок — выходило, царский опричник разлюбил ее поделом. Отцу героини, Собакину, молодому тощему басу, так грубо нарисовали старческие морщины на выбеленном лице, что он смахивал на покойника, а его спичечные ножки свободно болтались в тяжелых сафьяновых сапогах, явно чужих — молодым, еще не занявшим прочного положения артистам одежду на заказ не шили, а подбирали из старого реквизита. Среди всех мужчин один Грязной, в летах и с опытом, обладал хорошей внешностью и вел партию профессионально как певец и убедительно как актер.

Прохоров совсем было расстроился. Он не ходил сюда с тех пор, как уволился по собственному желанию, хотя и имел постоянный пропуск. И вот убедился, что перед ним лишь тень того, действительно великого театра, в котором и рядовой спектакль собирал ансамбль из звезд первой величины. Теперь лучшие певцы разъехались по всему миру, теперь можно, и платят там за один спектакль, как здесь за десять лет работы. Все правильно, все хорошо, только жаль юбилея.

Но тут появилась Марфа, и старик был вознагражден сполна. Она замечательно владела своим теплым круглым сопрано, от душевного волнения ее связки так выразительно тремолировали, что юбиляр не раз утирал сентиментальную слезу и горячо аплодировал. В финале, выходя на поклоны, певица подошла к самому барьеру ложи и протянула Прохорову охапку своих букетов со словами:

— Вы легенда нашего театра!

Скорее всего, она никогда не слышала Прохорова ни вживую, ни на пластинках, ни в записях. Однако не важно — на самом деле она так думала или нет, важно, что она так сказала. Солисты на авансцене все как один захлопали в сторону ложи. Старик не ожидал и был тронут до глубины души: публика публикой, но признание товарищей по цеху дорогого стоит. Он послал участникам спектакля поклон, а Марфе поцеловал ручку, искренне похвалив пение. Цветы у нее, разумеется, не взял: несмотря на возраст, в отношениях с женщинами он оставался джентльменом.