Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Узники вдохновения
Шрифт:

Когда не станет последнего из рода Исагалиевых, небезразличного к судьбе художницы, будут ли краски ее картин отогревать чьи-то сердца или снова покроются пылью забвения? Родовое поле уже начало понемногу редеть: через полгода после смерти Ирины трагически оборвалась жизнь ее сводного брата, умерли от старости родители Ларисы — бабуля и Марк Степанович. Остальные близкие и друзья Ирины здравствуют — ведь она ушла такой молодой.

Обе Наташи благополучны: имеют семьи, работают по специальности и отзываются о подруге с искренним восхищением как о человеке уникальной доброты, сердечности и сильнейшей энергетики.

Сергей Филиппов, бывший муж Ирины, так и не женился второй раз. Он болен и жалок, заказов ему не дают, но он не сетует,

довольствуется малым и живет отшельником. Отца и мать похоронил, друзья испарились сами. В пьяном угаре он разговаривает с Ириной и плачет. Пьяницы часто плачут, мы только не всегда знаем — о чем?

Отец, Саржан Шакенович, который называет себя не иначе как президентом российских и зарубежных компаний, привез из Соединенных Штатов урну с прахом дочери, документы и четыре картины. Бумаги оставил у себя, а полотна передал Ларисе, бывшей жене. На открытие выставки Ирины в Москве любимый папка не пришел — опять какие-то семейные разборки. В журнальной статье, приуроченной к этому событию, промелькнуло сообщение, что он создал в Казахстане фонд имени Ирины Исагалиевой. Как говорят родственники, идея действительно была, но фонда нет.

Майкл Козловски тяжело пережил неожиданную смерть женщины, которую любил и на которой собирался жениться. Он — один из немногих, кто верил в ее талант безоговорочно. Черноглазая казашка оставила болезненный рубец в его сердце и большую прореху в скромном кошельке. Удивленный тем, что отец Ирины не выразил желания узнать подробности о ее пребывании в Америке, а еще больше тем, что он бросил картины, за которые дочь поплатилась жизнью, Майкл заботливо упаковал все полотна, все личные вещи погибшей, вплоть до изношенных домашних тапочек и початого флакончика духов, и на свои средства отправил в Москву, матери, сопроводив трогательным письмом:

Дорогая миссис Исагалин!

В такой трагический момент мало что может утешить, но я хочу заверить Вас в теплых чувствах, которые к Вам питаю. Я тоже испытываю огромнейшую боль, отправляя Вам эту открытку, мне бы хотелось, чтобы она была совсем по иному поводу.

Ирина всегда говорила о Вас с большой любовью и надеждой, мечтала вернуться к Вам и остаться с Вами до конца Ваших дней. Ваше фото, где Вы смотрите кино на кухне, стояло у нее на бюро. Ирина была прекрасным, необыкновенным человеком, открытым, полным доброты, и сама в каждом видела только добро. Она была счастлива в своем творчестве, совершенствовала мастерство и за короткий срок сумела сделать очень многое. У нее была высокая цель, которой она хотела достигнуть.

Еще раз примите самое глубочайшее сочувствие. Об Ирине горюют все, кто имел счастье повстречать ее и узнать.

Майкл.

Сиракьюз, 1994 г.

Леонид Ривкин тепло вспоминает о падчерице, искренне и небезуспешно утешает любимую супругу. Став известным журналистом и писателем, усердно работает, чтобы обеспечить ей комфорт и лечение за границей. Лариса Марковна очень тяжело пережила смерть Ирины, и здоровье ее заметно ухудшилось, тем более ей уже за семьдесят. Над верхней губой появились продольные морщинки, неуправляемыми стали волоски в бровях, но назвать ее старухой не поворачивается язык. Лариса сохранила следы былой красоты и обиду на первого мужа, который, как ей кажется, мог бы сделать для Ирины гораздо больше.

Говорить о дочери без слез она не может, хотя вины не чувствует: девочка погибла бы, даже если бы осталась дома. Почему? Мать не может (или не хочет) объяснить. Возможно, она права: сегодня здесь Ирине было бы не легче — дефицит совести в России уже перещеголял США.

Заветное желание Ларисы — поставить на могиле любимой дочери памятник, что непросто, хлопотно, да и времени прошло с избытком. Еще одна труднейшая

задача — разместить картины, чтобы хоть часть их попала в экспозиции, в коллекции, украсила присутственные места, дома достойных людей. Какое-то время полотна экспонировались в главном музее Казахстана. Теперь их там нет. Дань памяти отдана. Что дальше?

В России привыкли, что человеческая жизнь ничего не стоит. Неблагодарность в порядке вещей у нынешнего поколения индивидуалистов. Прагматичный американец Майкл выглядит благороднее соотечественников Ирины. Личность и страдания художницы несоизмеримы с той малостью, что сделали для нее люди, которым она несла радость и добро и оставила яркие подарки ценою в собственную жизнь. Весь вопрос в том, готово ли общество платить своим героям сполна?

Лист второй Клеймо Бога Опера в прозе

Интродукция

Если Бог кого-нибудь особенно полюбит, то делает свою отметину: кому поцелуй, кому печать. Константину Николаевичу Прохорову досталось клеймо. Как определяются предпочтения? Неведомо. Впрочем, Бог всегда хочет, как лучше, а уж от нас зависит, во что мы Его дар обернем.

Кто любит себя осознанно, тот управляет своим талантом умело и достигает желаемой цели без надрыва. А необузданных, движимых инстинктами, душа которых не вмещается в бренное тело, подарок Создателя обжигает всю жизнь. Избранность — это, конечно, хорошо, но нелегко, порою больно и требует соблюдения навязанных сверху условий. Без нее проще — нормальная жизнь, как у всех. Нормальная смерть.

Однако клеймо не оставляет выбора.

Пролог

Огромная хрустальная люстра под куполом начала медленно гаснуть, и зал погрузился во тьму. Фонари рампы высветили тяжелый, шитый золотом, уже порядком обветшалый занавес с символами ушедшей эпохи. В оркестровой яме музыканты настраивали свои инструменты. Коротко жаловались фаготы, гундосили гобои, легко посвистывали флейты, зычно прочищала луженые глотки группа медных, осторожно пукала одинокая туба. Две арфы рассыпали бисер звуков и затихли. Настырнее и громче других зудели смычковые, заявляя свое численное превосходство: еще бы, их собралось больше шестидесяти. Привычная какофония готовила восприятие к оперному волшебству. По ту сторону занавеса незримо суетилось и волновалось множество хористов, артистов миманса, режиссеров и помрежей, суфлеров, гримеров, одевальщиков, рабочих сцены и ответственных за реквизит. Солисты распевались в своих уборных: ведущие — в отдельных, остальные — в общих.

Партер покашливал, шелестел программками, ожидая увертюры. Но публика не знала сценария юбилейного спектакля, а старик знал и замер, дыханием сдерживая сердцебиение. Тридцать лет он смотрел со сцены в черное пульсирующее нутро зрительного зала, ради которого и совершалось действо. Мультиглазый молох, неконкретное чудовище высотой в шесть позолоченных ярусов, огромное и страшное, готовое проглотить, растоптать или вознести до небес. При свете оно дробилось на множество белых лиц с темными дырами кричащих ртов, на пестрые пятна одежд между фейерверком взлетающих рук. Аплодисменты! Этот сладкий голос театра, этот восторг, без которого театр мертв.

Старик часто задавался вопросом: кто перед кем преклоняется — публика перед артистом или артист перед публикой? Пожалуй, не столь уж и важно. Но публика обожает эту зависимость, которую может прервать в любую минуту, а актер ей подчиняется вынужденно, внутренне сопротивляясь несвободе. Чтобы стать хозяином положения, надо научиться презирать сидящих в зале, смотреть на них свысока и чувствовать себя полубогом. Ну и что ж, что неэтично. У живущих вечно не может быть морали. Оперный герой — а амплуа старика всегда было героическим — обязан быть выше толпы. Эти мысли заставили его приосаниться.

Поделиться с друзьями: