Узники вдохновения

Они скоро собрали свой нехитрый скарб, который весь поместился в просторном автомобиле, и рано поутру двинулись в путь. Ирина радовалась переменам, обещанной благодати нового места. Ее внутренние часы спешили, создавая напряжение, а быстрая езда притупляла ощущение катившегося к закату времени.

9

Ночь перед отъездом художница провела в хлопотах и в машине крепко уснула. На заправке Майкл не стал ее будить, купил сандвичей, минеральной воды, продуктов на первое время и продолжал гнать, чтобы засветло обустроиться в доме — он не был там очень давно и плохо представлял, в каком состоянии находится хозяйство. Стоял конец октября, и если в Стемфорде еще купались, то здесь, на севере и в лесу, холод уже давал о себе знать. Надо заготовить дров, истопить печь, чтобы просушить помещение, включить электричество и наладить подачу воды по самодельному водопроводу из озера. Он загнал машину под деревянный, позеленевший от мха навес и выключил мотор.

Наступившая тишина разбудила Ирину, она открыла глаза и невольно воскликнула:

— Какая красота!

На фоне сочной зелени елей и сосен празднично смотрелось золото кленов, берез, осинника — совсем как на родине, в Тарусе. Но этим сходство заканчивалось. Дом был лишен всякого архитектурного облика. Простой параллелепипед без пристроек, сложенный из половинок бревен, даже не проконопаченных. Внутри — несколько небольших комнат, в одной — электрический камин и телевизор, в другой — кухня с железной печью и микроволновкой, пружинные матрацы прямо на полу в спальне и мутное от пыли зеркало, а над всем этим — запах сырости. Ирина сразу начала свистеть бронхами и поспешила распахнуть двери и окна, вынести мусор, который, казалось, копился годами. Майклу удалось наладить помпу, и из крана пошла вода — уже облегчение. Заиграл огонь в печке, мужчина снял с гвоздя огромную чугунную сковороду и зажарил яичницу с беконом, открыл бутылку сухого вина, но женщина чувствовала себя обманутой.

— И почем тебе обошлась эта недвижимость? — без всякой иронии спросила она.

— За бесценок. Тут жил лесник, он уехал. Студентом я приезжал сюда с ребятами удить рыбу.

Майкл благоразумно промолчал о том, что жена лесника повесилась на перекладине в сарае.

— Не представляю, как я буду здесь жить одна, без книг.

Ночью Ирина видела во сне Сережу. Она ему рассказывает, куда попала, пытается строить планы на будущее. И так они спокойно и легко беседуют, как всегда понимая друг друга с полуслова, обсуждают пейзаж вокруг дома, Сережа говорит, что завтра ей тут понравится. Потом рассматривает ее картины, делает интересные замечания и хвалит. Она счастлива.

Проснулась в хорошем настроении. Шторы отсутствовали, и внутренность дома была залита солнцем, блестели покрытые лаком дощатые полы, которые вчера тщательно вымыл Майкл, за окном под яркими лучами искрилась уходящая в бесконечность озерная гладь. Мужчина и женщина, оставляя следы на сером крупном песке, подошли к самой кромке прозрачной воды. Обнявшись, они радовались свету и теплу, наблюдали за далеким парусником, над которым кружились чайки. Там и тут, оживляя стекло озера, плескала рыба, и только эти звуки да щебетание птиц нарушали живую тишину. Прекрасен мир! Бесконечна жизнь! Художница даже всхлипнула: Майкл сказал правду — красота необыкновенная, умиротворяющая, словно отсюда ближе к Богу.

После завтрака ездили на Ниагару, где Ира зачарованно смотрела на радугу в брызгах воды, напомнившую ей алма-атинское детство, потом Майкл уехал в Чикаго, а она расстелила на полу газеты и принялась разбирать полотна. Отложила те, которые надо исправить, с удивлением обнаружив, что именно на эти недостатки во сне указал Сережа. Попутно пришла к интересному выводу: рисуя, она не только передает свои впечатления, но и постигает саму жизнь через творческие эмоции. Ее собственные картины открывали перед нею вселенную еще непознанных чувств, неоформленных идей.

Весь день, такой ясный и добрый, она подправляла старые работы, вечером плотно поела и заснула с одним желанием — снова приняться за дело. В голове теснились совершенно новые замыслы и непривычные образы, которые во сне приобретали форму. Как долго она ждала этого непонятно откуда берущегося толчка, озарения, открывающего неизведанное! Вот она, новая серия! Скорее бы утро, скорее свет, чтобы перенести на полотно то, что вызревает глубоко внутри, но уже готово вырваться наружу.

По заведенному правилу художница начала сразу несколько полотен. Когда на первом проявился колорит, сама удивилась — так он отличался от прежнего, но, пожалуй, именно его она видела во сне. Еще более необычными оказались стилистика и сюжеты. Герои те же — мужчина и женщина, однако не голые, а одетые, то ли старомодно, то ли театрально. Он в черно-синем фраке с красным бантом, в цилиндре и — о, чудо! — в остроносых белых полуботинках на пуговицах. Она — в красном макси и без ступней (хотя бы это привычно), но в шляпке-бабочке. Все болезненно изломано, изобилует углами — стены комнаты, поднятые плечи, согнутые локти. Если в картинах для Календаря нет ни одной прямой линии, то здесь они просто режут глаз — жирные, черные, к месту и не к месту. Между женщиной и мужчиной нет контакта, она тяготится этой связью и следует за ним по необходимости, вид у нее гордый и одновременно обреченный. Мужчина пытается удержать женщину, падает перед ней на острое колено, но она отворачивается, и три абстрактных глаза бесстрастно наблюдают за несчастливой парой сверху. Серо-синие краски звучат тоскливо, а красный ассоциируется с болью.

Три другие полотна из этой серии можно назвать финальными. Везде та же женщина, но в красном платье и с непокрытой головой, черты лица лишь слегка прорисованы. В «Последнем танце» она без сил повисла на знакомом партнере в цилиндре, а он продолжает яростно вертеть ее в танце, не обращая внимания на часы, уже отмерившие время жизни. На двух других полотнах женщина одна, от мужчины остался лишь портрет, неконкретное лицо — знак мужского начала. В «Корриде» она явно устала с ним бороться и стоит у шеста с опущенной мулетой. А в картине «Прочь!» на портрете даже не мужчина, а монстр, протягивающий к женщине жадные руки с растопыренными пальцами, а на полу и стене его грубые башмаки оставили фасолины черных следов [53] .

53

К сожалению, последнее полотно не оригинально, оно — явное подражание картине Матисса «Печаль короля» (La tristesse du roi).

Этот печальный ряд полотен спонтанен и одновременно давно и глубоко прочувствован, он отражает ее собственный горький путь познания. Художница выразила эмоциональное постижение дегуманизации, которая поразила цивилизованное человечество и в США была выражена ярче, чем в России 90-х годов XX века. Ирина изобразила изломанных, не совпадающих друг с другом людей, живущих вместе поневоле, без любви и остающихся одинокими.

Работа над серией продвигалась быстро. Погода благоприятствовала, и большую часть времени Ирина устраивалась на берегу озера, вонзая ножки этюдника прямо в песок. В доме темнело рано, а так она продлевала время творчества на два-три часа. В кухню забегала только погреть руки и выпить горячего кофе, но не расслабиться. Она спешила. Скоро дни станут короче, начнутся настоящие холода, ветра и придется возвращаться под крышу.

Майкл приезжал редко — подвернулся выгодный заказ, не было даже выходных, чтобы сводить Ирину в кино и рестораны. Как всегда, она тяжело переживала одиночество, тем более здесь, в лесу, спасалась телефонными переговорами с родными. Майкл только похож на Сережу, но не он. Рядом был тот, кто любил ее, но не было тех, кого любила она. Мама Рая, Аташка, мамулечка… Почему все оставили ее? Ведь без любви невозможно никакое творчество!

Когда становилось невмоготу, как по заказу — с подарками, с материалами для живописи и нежными объятиями, — являлся Майкл. Серия ему нравилась своей неожиданностью и непохожестью на предыдущие, возможно, за эти картины дадут хорошие деньги. А букет, который Ира написала в промежутках, когда сбивалась работа над основной темой, просто привел мужчину в восторг. Дело, конечно, вкуса, потому что цветы в вазе производят жутковатое впечатление. То, что они мертвые, — полбеды, лепестки и особенно листья смахивают на шерстистых насекомых, а произрастают из толстого кривого корня, откровенно напоминающего потемневший от прилива крови мужской член. Ощущение, несомненно, сильное, только странное. Но, скорее всего, Майкл не лукавил: рисовала бы Ирина лучше или много хуже — эта живопись казалась бы ему прекрасной, потому что он любил ее автора.

Чем реже наведывался хозяин в дом на озере, тем более бурными были ночи любви. Для художницы это сделалось мучительно! Топорщилось все нутро, которым она хотела бы, но не могла управлять. Но нельзя, чтобы Майкл почувствовал. Она несправедлива к человеку, который делает для нее больше, чем может. Только благодаря ему она еще живет на свете! Он чудесный, он замечательный, он единственный, кто остался верен! Но чем отчаяннее она отдавалась ему, тем больше он напоминал ей мужа и тем сильнее она по мужу тосковала. Ее отношения к Майклу изначально держались на благодарности, потом на страсти. Охлаждение страсти превратило их в обыденность. Еще не осознанная, заурядность угнетала, доводила до беспричинных слез.

Майкл успокаивал любимую, такую хрупкую, нежную, уставшую от многочасового сидения за мольбертом. Бедняжка! Скоро он получит хорошие деньги и займется продажей ее картин, тогда она сможет отдохнуть и жить достойно, а не страдать в этой жалкой лачуге. Он обнимал дрожащее от напряжения тело, и Ира затихала, а мысль ее переносилась за много тысяч километров отсюда, на Аэропортовскую улицу. И вдруг ее словно молнией пронзило: «Я не люблю Майкла. Я люблю Сережу. Люблю до боли в сердце и не могу без него жить».