Узники вдохновения

Обласканный вниманием гардеробщиц, билетерш и вахтеров, многие из которых служили еще при нем, Прохоров вышел из директорского подъезда в приподнятом настроении. В одной руке он нес розы, в другой — рулон афиш со своим именем, набранным красным шрифтом крупнее, чем фамилия композитора. У него это вызвало улыбку, а Нана, конечно, съязвит, не упустит случая. Афиши можно повесить в коридоре, подарить бывшим ученикам, иногда они навещают старика и пишут письма, им будет приятно показать своим гостям, какой знаменитый у них педагог.

Идти было недалеко: вверх по Петровке, мимо Высокопетровского монастыря, когда-то стоявшего на высоком берегу Неглинки, а после Петровских ворот — уже по равнинному месту, где конец все той же улицы Петровки от городского сада «Эрмитаж» до Садового кольца называется Каретным рядом. Район, знакомый Прохорову давно, последняя квартира его родителей находилась рядом, в Козицком переулке, в доме коммунистического быта без кухонь, возле известного гастронома, который советская власть обезличила, присвоив ему только номер, хотя и первый, но московские старожилы все равно называли магазин Елисеевским. Теперь он снова обрел прежнее имя и даже бронзовый бюст основателя, но пахло это не историей, а конъюнктурой.

Прохоров хорошо знал и любил центр и вообще дохрущевскую Москву. Это Нана, грузинка, не любит, ей подавай юг, Тбилиси, море, а он всегда неохотно уезжал из города даже летом и терпеть не мог дачи, поэтому от прекрасного загородного участка, выделенного ему театром, отказался в пользу другого, менее именитого солиста. Природа Прохорова расслабляла, даже ослабляла, а улицы, тесно обставленные густонаселенными домами, прибавляли энергии.

Прежде, когда он еще работал, хватало и получаса, чтобы не спеша пройти расстояние от театра до дома, шаг у него был твердым, упругим, а о ногах с крепкими икрами просто не думалось, они делали свое дело сами. На спектакли исполнителей главных партий всегда возила служебная машина: не дай бог застудят разогретое вокализами горло или поскользнутся, да мало ли что может произойти по дороге в театр, а публика-то уже потянулась из буфета на красные бархатные стулья и представления не отменишь. Шофер знал, что Прохоров опозданий не терпит и выходит на пять минут раньше им же самим назначенного времени. Но случись машине чуть задержаться, никогда не ругается, как другие, даже упрека не бросит, хотя в театре о нем ходила слава человека неудобного, прямого и даже грубого. Однако с обслуживающим персоналом он обращался безукоризненно вежливо, почти застенчиво, и его уважали, встречая, искренне радовались и старались раскланяться первыми.

Сегодня Прохорову никто казенной машины не предложил, может, просто не догадался? Собственную «Волгу» он уже лет десять как продал: хлопот много, а сил нет. Да и куда тут ездить? С односторонним движением в центре даже на плохих ногах быстрее пешком, и врач говорит — тренироваться надо.

Тяжелые зимние ботинки вязли в натоптанной снежной каше, которую ленивые дворники начнут расчищать только утром, да и то не ранним, орудуя лопатами прямо под ногами прохожих. Ветер мел в лицо мелкий снежок, и старик прикрыл веки, двигаясь почти вслепую. В мыслях он продолжал перебирать последние события, но уже у Кузнецкого моста нынешний день потянул за собой вчерашний, а там и воспоминания о совсем далеких временах. Впрочем, по сути, это были не воспоминания, а живая ткань прошлого, которое он словно проживал вновь как последовательный ряд картин, но в темпе vivace. Причем сейчас они виделись ему глубже и объемнее, чем прежде, когда разрозненно и случайно выплывали из глубин памяти.

Картина первая Родители. Детство и юность

Происхождения Прохоров был самого что ни на есть пролетарского. Как и большинство в нашем народе, имен и занятий своих прадедов он не знал. О дедушке со стороны отца только слышал. Кузнец-богатырь Ефим, из деревни Слободка Костыревской волости Рославльского уезда Смоленской губернии, в начале прошлого века переехал с семьей в Петербург и работал на Путиловском заводе, но внезапно, без видимых причин, сошел с ума и умер сорока пяти лет от роду в буйном отделении психиатрической лечебницы.

Его неграмотная жена, никаким другим ремеслом, кроме домашнего хозяйства, не владеющая, осталась одна с тремя детьми. Отец Прохорова, Николай, был единственным ребенком мужского полу, к тому же старшим, поэтому приходилось ему тяжелее других. В женской рубахе, за отсутствием другой рабочей одежды, мыл он с матерью лестницы, стирал чужое белье, однако начальную школу закончить умудрился, так как был на удивление смекалистым и все схватывал на лету, а математические способности имел воистину незаурядные, так до конца жизни во всей полноте и не реализованные. Уже в тридцатые годы, занимая ответственные должности в промышленности, он окончил синдикатский факультет полуторагодичной Торговой академии, получив отрывочные знания и специальность «хозяйственник» (теперь бы сказали «управленец»), но, в отличие от других своих однокашников, добравшихся до высоких постов в правительстве, образование это называл средним, что и соответствовало действительности.

После школы Николай побывал учеником сначала в басонной мастерской, потом в мебельно-обойной и слесарной, в типографии и даже в парикмахерской. Однажды, подправляя тонкие усики дворнику — а подмастерью доставались только бедные клиенты, не дававшие на чай, — он существенно увеличил татарину и без того длинный безгубый рот. Злобный мужик, схватив опасную бритву, долго гонялся по улицам предместья за нерадивым учеником, которого спасли лишь быстрые ноги.

После этого случая парнишка решил податься на настоящую мужскую работу, к «Людвигу Нобелю» — так назывался Петербургский машиностроительный завод, и через четыре года числился там первым токарем-инструментальщиком. По собственной технологии на примитивных токарных станках он нарезал метчики и калибры для снарядов и одному ему известным способом закаливал. В результате самодельные инструменты служили в три раза дольше, чем закупаемые в Швейцарии. За окном стоял четырнадцатый год и шла Первая мировая война, поэтому зарплату девятнадцатилетний парень получал огромную, сравнимую с зарплатой самого управляющего. Брал он ее ассигнациями, золотые монеты не уважал — они рвали карманы.

Николай снял в доходном доме на Литейном большую квартиру, перевез из подвала мать и сестер, приобрел себе лисью шубу, крытую сукном, и пристрастился к опере, поскольку всегда любил музыку. Билеты в Мариинку покупал дорогие, в первый ряд, а когда освоился, предпочитал ложу бельэтажа, откуда в антракте развлекался стрельбой горохом через свернутую трубочкой программку по лысинам сидящих в партере.

Кроме оперы, имелось у Николая и другое глубокое душевное увлечение: он виртуозно играл на балалайке и гитаре, на слух, поскольку, естественно, нигде не учился и нот не знал. При этом еще и подпевал себе приятным тенорком. Потому вокруг него всегда крутилось много девок и баб, он их вниманием не обделял и слыл по женской части ходоком, хотя жениться не спешил.

Но главной, неукротимой его страстью стала еда. Здоровенный парень, который в течение многих лет обедал только по случаю, никак не мог насытиться. В ближайшем трактире заводские сбегались посмотреть, как Николашка из инструментального цеха за десять минут сметает глазунью в девяносто яиц, три полных обеда со штабелем калачей и на спор — двадцать четыре пирожных. Уговор простой — пирожные водой не запивать, кто выигрывает, тот и платит. Побеждал неизменно токарь, потому как аппетит у него был неутолимый.

Так уж вышло, что Николай был человеком, с одной стороны, одаренным, а с другой — чрезвычайно невезучим, по велению сердца совершал поступки, имевшие для него самые дурные последствия, которых он не желал и желать не мог. Ни в чем уже давно не нуждаясь, поймался на социал-демократическую пропаганду и возжелал пролетарской справедливости, а потому, еще у «Нобеля», ввязался в партийную работу, распространял запрещенную литературу, участвовал в забастовках, мастерски изготавливал подпольщикам фальшивые паспорта. Когда уникального инструментальщика владельцы завода «Динамо» сманили в Москву, он вступил в члены РСДРП, не предполагая, чего это будет ему стоить.

Первое страшное разочарование принесла гражданская война, в которую Николай оказался втянут помимо воли. Партия использовала большевика со стажем по своему усмотрению, мотая по Уралу и Сибири в должностях то военного комиссара по снабжению Пятой армии, то чрезвычайного уполномоченного, то председателя ревкома. В переплеты он попадал разные, даже на каком-то безымянном полустанке — в плен к белым, и был приговорен к повешению, но чудом бежал, зацепившись за скобу товарняка, который проходил в тот момент мимо сооруженной на вокзале виселицы.