Узники вдохновения

— А если тут какая-нибудь ерунда? — ткнула она пальцем по направлению розовых кругляшков.

Интерн, человек деловой, нисколько не обиделся. Сказав «обожди», спустился в полутемный пищеблок и схватил за шиворот мирно спавшего на обитом жестью столе откормленного кота. Притащив его в кабинет, на глазах у девицы засунул глубоко в зубастую пасть одну таблетку и зажал кошачьи челюсти рукой. Животное сначала бурно сопротивлялось, яростно скребло когтями по столу, потом затихло, а минут через десять уже лежало без движения с немым укором в остекленевших глазах. Палач открыл окно и выбросил покойника с третьего этажа.

— Ну? — Интерн покосился на античные девичьи ноги в кирзовых больничных тапочках сорок третьего размера.

Рина молчала. Казнь произвела на нее неприятное впечатление. Но, может, это просто сильное снотворное? Только зачем молодому врачу-практиканту ее обманывать? Не красива (тот случай, когда «не» пишется отдельно, и если очень постараться, приукрасить и приодеть, то сойдет), не умна, но и не глупа, поскольку способна обучаться (хотя у интерна интерес к ней лежал со стороны, противоположной голове), не богата (вернее — просто бедна, но с таким медицинским диагнозом это уже несущественно). Ее единственной силой была молодость, а слабостью — приговор, практически смертельный.

Мужчина нетерпеливо ерзал на стуле широким задом, поколачивая по медицинскому журналу подушечками пальцев с коротко остриженными ногтями. На фалангах росли густые волосы, и щеки, выбритые с утра, к полуночи покрылись грубой синеватой щетиной. Конечно, не Мефистофель, но какая-то нечистая сила в нем присутствовала, хотя бы временно. Рине это понравилось, поскольку оправдывало дальнейшие действия.

— А вы не боитесь продешевить? — вдруг спросила она, чуть не сбив с толку соблазнителя в докторском халате.

— Я сегодня добрый, — сознался интерн.

«Хорошо, не наврал, будто я ему нравлюсь», — подумала Рина и пошла за ширму, где, обтянутый холодной клеенкой, сиротливо стоял топчан для осмотра больных.

4

Красивым женщинам в возрасте строить любовные отношения с мужчинами все труднее. Они невольно продолжают ощущать себя привлекательными и как бы вне прожитых лет, что чревато массой разочарований. У некрасивых расхождение между мечтой и реальностью стерто, и они точно знают, на что могут рассчитывать. Василькова в дополнение к здравому смыслу имела поистине великолепное тело, которое увядать пока не собиралось.

Она с юности его нежно любила, гладила, нюхала, целовала и страдала, что, кроме нее, об этой прелести никто не догадывается. Мужчины всегда смотрели на лицо, а там ничего хорошего: мелкие черты, глазки почти бесцветные и посажены близко к носу, зубы редкие, а между передними верхними вообще щель, волосы тонкие, неопределенного окраса и жидкие, как вылезший лисий мех. Стандартная ширпотребовская одежонка затушевать такие серьезные недостатки облика не могла. На другую у родителей денег не было.

— Мам, я тоже хочу туфли, как у Лены.

— Они дорогие. Ленин папа много зарабатывает.

— Он лучше, чем наш?

— Не знаю, — честно отвечала мама.

— А Вика опять пришла на уроки в новой мохеровой кофточке, а у меня ни одной. Почему?

— Потому, — начинала сердиться жена советского бухгалтера. — Вырастешь, узнаешь.

— Тебе хорошо говорить, ты уже замужем и к тому же красивая. А Ленка говорит, что меня с такой рожей никто не возьмет.

Мама обнимала единственное дитя и шептала, сдерживая печаль:

— Глупая! Ты прекрасная, ты самая красивая — ты добрая!

Имя тоже долго отравляло девочке жизнь. Назвали ее Ариной, против чего первой возразила регистраторша в загсе. Иное дело Анжела, Альбина, на худой конец Марианна — в середине прошлого века мода на исконно отеческие имена в Россию еще не пришла. Но мама проявила упорство, она любила Пушкина, и вообще читать, если находила для этого время среди бесконечных хозяйственных забот, которых тем больше, чем беднее семья. Мамино желание взяло верх. Когда в школе девочку начали дразнить Ариной Родионовной и спрашивать: «А где же кружка?», она самостоятельно переименовалась в Рину, и тут же получила новое прозвище — Рина Зеленая. Так и была Зеленой до десятого класса. В институте прозвищ не давали, и она училась спокойно, только сожалела, что не пошла внешностью в маму — от кавалеров не было бы отбоя.

Нельзя сказать, что молодые люди вообще не обращали на нее внимания. Некоторым, не предъявлявшим особых претензий к девушкам ввиду собственной неказистости, она нравилась отличной фигурой. Но у нее вызывали трепет совсем другие мальчики, которые ее не замечали. Рина сопротивлялась судьбе, сколько могла, однако после двадцати лет коварное тело налилось непонятной истомой и словно собиралось выпрыгнуть из своей замечательной оболочки наружу. Рина обреченно поняла, что созрела для компромиссов. Вот мама — вышла же замуж за папу, невзрачного лысоватого бухгалтера, ниже ее ростом, семья ютилась в одной комнате, в старом деревянном доме, но мама никогда не роптала и печальной ее не видели, всегда с улыбкой. Была она женщиной мягкой и деликатной, а вот какой характер у папы, Рина теперь вспомнить не могла. Изо дня в день, из года в год он уходил на работу, приходил с работы, мыл руки на общей кухне, садился в комнате за покрытый клеенкой стол, без энтузиазма выпивал обязательные сто граммов водки, ел, размеренно двигая челюстями, потом лежал на диване с газетой, слушал последние известия и перебирался на кровать, а храпел так, что соседи стучали в стенку. Единственное его увлечение — рыбалка. По выходным, всегда в одиночестве, он ездил с удочкой на водохранилище и почти всегда возвращался пустой, ссылаясь на плохие снасти или отсутствие клева.

Рина готовилась стать учительницей математики, хотя больше любила литературу, но от филологического факультета ее отпугивал громадный конкурс, а тут даже вакансии образовались. К третьему семестру дочь бухгалтера осознала предел своих мыслительных возможностей по манипулированию числами, как пианист начинает понимать, что быстрее и точнее его пальцы двигаться уже не могут. Один только вид цифр вызывал у нее изжогу.

Она сильно озадачила отца, спросив:

— Ты знаешь, что такое уравнение Ван-дер-Ваальса?

— Нет.

— Тебе повезло. Мне тоже математика неинтересна, — заявила Рина и перевелась в Политехнический.

Это уже что-то осязаемое, кое-как сообразить можно. На трояках дотянула до диплома инженера-технолога, поступила на завод и с любопытством изучала производство, причем не только на своем участке, но и на всех остальных. И вдруг подала заявление об уходе.

— Скучно, — сказала кадровику. — Ухожу по собственному желанию.

— Не отпущу! У меня работать некому!

— Все равно уйду.

— Думайте, что говорите! Мне придется вас по статье уволить, потом на инженерную должность никто не возьмет.

— Замечательно.

Кадровик сам испугался:

— Что же будете делать?

— Не знаю. Замуж выйду.

Замуж никто не звал, и Рина поступила в отделение милиции на должность дежурного оператора: принимать звонки и заявления о происшествиях — это показалось ей любопытным. Когда оформляла медицинскую карту, врач обнаружил лимфатическое затвердение под мышкой, что указывало на злокачественную опухоль грудной железы. Операция лишила Рину симметричности прекрасного бюста, но благодаря таблеткам, полученным от похотливого интерна, психику не травмировала, а только укрепила характер. Она осталась в милиции, где ей нравилось — нестандартно, жестко и можно хоть кому-то помочь. Надела погоны, даже продвинулась по службе — заведовала так называемой детской комнатой, воспитывала малолетних пьянчужек, нюхателей клея и мелких воришек, потом к ним присовокупили наркоманов. Работала в полную силу, в неурочное время, а по выходным не знала, куда себя девать, закисая в своем мнимом девичестве. Как всякой советской девушке, воспитанной в бедной провинциальной семье неиспорченной советской мамой, Рине по-прежнему обязательно хотелось замуж, побольше детей, жизни в собственном доме со вздорной свекровью и корытом грязного белья, с воскресным борщом, забеленным чайной ложкой сметаны, и как редкой награды — воскресных прогулок с детьми и непьющим мужем в городском парке, где все друг друга знают и здороваются еще издалека.