В царстве глины и огня

— Наливать вамъ еще-то чаю?

— Пожалуйте. Изъ вашихъ собственныхъ ручекъ буду много пить.

— Когда-жъ письмо-то матери будемъ писать? Только сидимъ да зря бобы разводимъ. Вдь мн на работу надо.

— А вотъ сейчасъ. За этимъ дло не станетъ. Стаканчикъ въ сторону, бумажку положимъ, чернилицу поставимъ — и начнемъ писать, чаекъ прихлебывая. А что до работы, Дунечка, то я вамъ скажу, что на работу теперь вы не наваливайтесь такъ. ужъ очень-то. Съ какой стати? Про васъ и у меня хватитъ.

— Выдумывайте выдумки-то! Одному Леонтію ни за что, ни про что еще девять съ полтиной выложить надо.

При слов «Леонтій» Глба Кириловича нсколько покоробило, но онъ совладалъ съ собой и пробормоталъ:

— Отработаемъ. Я вонъ рыбакамъ триста штукъ глиняныхъ гирекъ на грузъ къ стямъ на три рубля обжечь взялся.

Онъ положилъ бумагу на столъ, поставилъ чернильницу, обмакнулъ перо и спросилъ Дуньку.

— Ну, что-же писать вашей мамаш?

— Да вамъ лучше знать, отвчала она. — Вы грамотй. Пишите, что выхожу замужъ, прошу родительскаго благословенія, зову на свадьбу и посылаю три рубля денегъ на дорогу.

— Надо будетъ, Дунечка, пригласить вашу мамашу погостить передъ свадьбой.

— Ну, вотъ! Что-жъ она тутъ безъ дла-то будетъ мотаться!

— Зачмъ безъ дла? Мы ее можемъ при завод въ обрзку пристроить. Два другривенныхъ въ день въ лучшемъ вид выработаеть.

— Ну, пишите. А только вдь она за все про все жрать меня будетъ. Она язва. Она какъ начнетъ точить, такъ безъ удержу.

— За что-же васъ точить, ежели вы соблюдать себя будете?

— Она найдетъ за что.

— Какъ вашу мамашу-то звать?

— Федосья Ивановна.

Глбъ Кириловичъ началъ писать письмо. Написавъ его, онъ прочелъ его Дуньк. Въ письм стояло слдующее:

«Любезной маменьк Федось Ивановн отъ дочери вашей Авдотьи Силантьевны поклонъ земный, цлую ваши ручки и прошу родительскаго благословенія на вки нерушимаго. И увдомляю васъ, маменька, что я живу на завод здорова и благополучна и работаю не покладывая рукъ и очень стараюсь. А также, маменька. съ душевнымъ трепетомъ длаю вамъ извстнымъ, что я здсь-же на завод нашла себ жениха, который на мн настоящимъ законнымъ манеромъ повнчаться хочетъ. Этотъ женихъ здшній обжигало, молодой человкъ, Глбъ Кириловичъ Четыркинъ, а такъ какъ я изъ вашей родительской воли выдти не желаю, то и прошу у васъ на мой законный бракъ вашего родительскаго благословенія на вки нерушимаго. И оный Глбъ Кирилычъ также земно вамъ кланяется и проситъ благословеніе сочетаться со мною узами закона. И онъ, любезная маменька, хорошій человкъ, непьющій и будетъ васъ уважать и почитать, какъ родную мать, ибо онъ самъ сирота и окромя дяди въ деревн, не иметъ ни отца, ни матери, а только онъ теперь уже приписавшись въ мщане и потому мщанинъ. И ежели вы, любезная маменька, на мое благополучіе жить съ нимъ въ закон согласны, то прошу васъ пріхать ко мн на свадьбу и погостить, а также посылаю три рубля на дорогу. А что вы на мст, то отъ мста можете отказаться и работать со мной на завод въ обрзк, а когда обрзки не будетъ, то жить при насъ въ почтеніи до новаго мста, а тамъ что Богъ укажетъ. А свадьба наша будетъ, любезная маменька, какъ только вы прідете или, ежели не прідете, то пришлете родительское благословеніе. И прізжайте скоре. А женихъ мой Глбъ Кириловичъ получаетъ на завод пятьдесятъ рублей въ мсяцъ и хозяинъ имъ доволенъ и обжигать кирпичъ онъ будетъ до Масляной недли, а то и дольше, такъ какъ заводъ большой и порядовщики много кирпича-сырца наработали. И онъ, маменька, все приданое сдлалъ мн на свои деньги, пальто драповое мн купилъ и подвнечное платье закажетъ. А годы его такіе, что онъ уже солдатскій жребій вынималъ и въ солдаты не попалъ, стало быть, отъ солдатчины освобожденъ. И еще разъ мы оба шлемъ вамъ, милая маменька, низкій поклонъ и земно кланяемся. А за симъ письмомъ цлую ваши ручки и остаюсь любящая васъ дочь Авдотья».

— Ну, что: хорошо? спросилъ Дуньку Глбъ Кириловичъ.

— Да конечно-же хорошо. Вдь ужъ вы грамотй извстный, отвчала та.

— Ну, вотъ завтра и пошлемъ это письмо. Положимъ деньги и пошлемъ.

— Денегъ-то при мн нтъ. Надо въ казарму въ сундукъ бжать.

— Не безпокойтесь, Дунечка, деньги мы отъ себя положимъ и будетъ это вашей мамаш отъ меня на манеръ какъ-бы угощенія.

— Да зачмъ-же? Вдь деньги у меня есть.

— Нтъ, нтъ. Пусть отъ меня будетъ, настоялъ Глбъ Кириловичъ и принялся со словъ Дуньки писать на конверт адресъ ея матери.

Посл писанія письма Дунька и Глбъ Кириловичъ посидли еще съ четверть часа около самовара и отправились на работу. Глбъ Кириловичъ уговаривалъ. Дуньку, чтобъ она пошабашила уже на сегодня съ работой и отдохнула, но она не согласилась, сказавъ, что на свадьбу много денегъ понадобится, а потому на работу надо «навалиться, а не безъ дла слоновъ водить». Глбъ Кириловичъ проводилъ ее къ ея станку, простился съ ней и отправился къ печнымъ камерамъ смнять своего товарища, старика Архипа Тихонова.

XXVIII

Глбъ Кириловичъ и Дунька ршили, что слдуемые Леонтію по уговору девять рублей съ полтиной они отдадутъ въ субботу вечеромъ, посл разсчета въ контор. Настала суббота. Разсчитывать рабочихъ начали въ пять часовъ вечера. Такъ какъ эта суббота приходилась послдней передъ Успеньевымъ днемъ, то производился и окончательный разсчетъ тмъ рабочимъ, которые порядились работать только до Успенья, а не до Александрова дня. Такихъ рабочихъ было до двадцати пяти человкъ. Эти рабочіе были по большей части крестьяне Новоладожскаго узда и спшили къ себ домой въ деревню на осеннія полевыя работы — косить овесъ, жать рожь и копать картофель. Они и на заводъ пришли посл весеннихъ работъ въ деревн, къ Троицыну дню. Днемъ Глбъ Киридовичъ не работалъ, ему предстояла ночная смна, въ пять часовъ онъ явился къ контор, дабы вручить Леонтію деньги.

Контора помщалась въ маленькомъ одно-этажномъ домишк, выходящемъ фасадомъ на дорогу, на берегъ рки. Домишко этотъ состоялъ изъ двухъ комнатъ и прихожей. Въ первой комнат находилась контора; въ ней стоялъ у окна большой столъ, покрытый клеенкой, а на стол лежали заводскія книги, копіи разсчетныхъ книжекъ рабочихъ, счеты съ большими костяжками и стоялъ подносъ съ чернильницей, песочницей и перьями. По стн помщался большой сундукъ, окованный желзомъ, но денегъ въ немъ не держали — прикащикъ боялся покражи, и, получивъ деньги отъ хозяина для разсчета съ рабочими, таскалъ ихъ при себ въ бумажник. Вмсто денегъ въ сундук хранились паспорты рабочихъ и лежало съ полпуда чаю, развшеннаго по четверткамъ и восьмушкамъ, сахаръ въ фунтовыхъ тюрикахъ и кофе. Этотъ чай, сахаръ и кофе прикащикъ съ особеннымъ рвеніемъ всучивалъ рабочимъ при разсчет вмсто денегъ. Обыкновенно длалось такъ, что которому рабочему приходилось четыре съ полтиной или пять рублей семьдесятъ пять копекъ, то копйки прикащикъ уже не додавалъ, а за полтинникъ вручалъ четвертку чаю или полфунта кофею и фунтъ сахару. Двугривенные оплачивалъ фунтомъ сахару, четвертаки восьмушкой чая, и такъ дале. Часто бывало такъ, что ежели рабочій просилъ денегъ не въ разсчетное время, то прикащикъ всучивалъ ему чаю, сахару и кофе на относительно большую сумму рублей на шесть, на семь. Рабочій получалъ ихъ и тотчасъ-же тащилъ на деревню въ мелочную лавочку, гд и продавалъ со скидкой. Чаемъ, сахаромъ и кофе можно было получить разсчетъ во всякое время. Этимъ пользовались гуляки и тотчасъ-же, продавъ чай въ лавочку, пропивали въ трактир вырученныя за него деньги. Чай, сахаръ и кофе доставлялись прикащику хозяиномъ, и прикащикъ, разсовывавшій рабочимъ эти продукты, получалъ отъ хозяина въ свою пользу скидку. Кром стола и сундука, въ контор стояло нсколько стульевъ, вислъ на стн въ рамк купеческій билетъ хозяина, свидтельство прикащика, да въ углу на полк помщался образъ и передъ нимъ теплилась лампада. Вторая комната вмщала въ себ клеенчатый диванъ съ валиками, подушкой и байковымъ одяломъ, простой некрашенный столъ и кресло. Здсь ночевалъ хозяинъ, когда изрдка прізжалъ на ночь на заводъ. Надъ окнами домика съ улицы висла вывска: «Кирпичный заводъ купца Поеремина».

У конторы на улиц толпились рабочіе, но среди нихъ не было еще Леонтія, хотя его товарищъ — солдатъ Мухоморъ былъ тутъ и балагурилъ съ Матрешкой, которая тоже пришла за разсчетомъ. Окно въ контор было отворено и въ него можно было видть прикащика Николая Михайлова, сидвшаго у стола, звякавшаго на счетахъ, записывавшаго въ заводскія книги и въ разсчетныя книжки рабочихъ уплату, наконецъ выдававшаго деньги съ прибавленіемъ чая, сахара или кофе. Рабочіе входили по одному и останавливались у стола. Безъ спора не происходило почти ни одного разсчета. Изъ окна то и дло слышались возгласы въ род слдующихъ:

— Да побойся ты, Николай Михайлычъ, Бога-то! Или Бога забылъ?

— Нтъ, я его помню чудесно, а вотъ ты забылъ и не боишься, коли за поломанный кирпичъ хочешь деньги получить, отвчалъ прикащикъ. — Ншто поломанный и растрескавшійся кирпичъ можно обжигать? Съ какой стати намъ половьемъ-то заводъ полонить!

— Да вдь мы на поломку и такъ триста штукъ съ тысячи скидываемъ. Вдь тысяча-то у насъ въ тринадцать сотъ. Вдь ты тысячу-то триста за тысячу отъ насъ принимаешь, пробуетъ доказывать рабочій.

— То само собой, то на половье посл обжога идетъ, когда кирпичъ въ печи полопается; а ты уронилъ полки съ сырцомъ, поломалъ кирпичъ-сырецъ и хочешь, чтобъ я его принималъ въ счетъ за цльный. Нтъ, братъ, не модель. Надо и хозяина поберечь. Онъ васъ поитъ, кормитъ.

— Да много-ли его поломалось-то? И всего-то въ въ восьми тысячахъ штукъ двсти, а вдь я теб за восемь тысячъ десять тысячъ четыреста выставляю.

— Врешь, врешь! Штукъ триста пятьдесятъ негоднаго. Тамъ еще потрескавшійся есть. Ну, я за триста штукъ и вычитаю. Проходи, проходи съ Богомъ! Бери деньги и уходи. Нечего зубы-то мн заговаривать. Мы не таковскіе. Понимаемъ.