В чём измеряется нежность?

— Ты… ты бы хоть предупредила, что приедешь, — с напускной сдержанностью проговорил он.

— Задолбал со своими отговорками! Как же бесишь! Сил нет! — жалобно проскулила Мари ему в шею. — Ну, предупредила бы я, и что? Опять сказал бы, что устал и бла-бла-бла… Если что-то не так, говори, нечего замалчивать. Я про себя думаю всякую хрень, уже извелась. Пожалуйста, разубеди меня или согласись! Я так больше не могу.

— Ты это серьёзно? — Чуть отстранившись, Коннор взглянул на неё с растерянной полуулыбкой. — Чего опять накручиваешь себя? Я не думаю о тебе ничего дурного. И никогда не думал, раз уж на то пошло.

— Тогда почему прячешься от меня? Мне иногда кажется, что ты меня отталкиваешь. Вернее, уже не иногда! Сейчас мне постоянно так кажется.

— Я не отталкиваю. Просто… — он явно подбирал слова, и Мари это злило, — просто у меня сейчас сложный период. Столько всего разом навалилось, и кажется, я тону.

— Так расскажи мне. Прошу, — ласково и вкрадчиво добавила она. — Господи, ну нахрена ещё нужны друзья, как не делиться проблемами? — Мари почувствовала, как Коннор пытался легонько отстраниться, и в ответ на это сжала руки в замочек на его шее и прижалась крепче, с вызовом глядя ему в глаза.

— Да там нечем делиться. Это просто усталость. Потом пройдёт.

— Не пройдёт. Возьми отпуск, не знаю, сделай что-нибудь, нельзя же постоянно терпеть вот так.

— Мне не поможет отпуск. — Его губы сложились в печальную улыбку. — И мне нужно побыть одному. Мне тяжело, я устал.

— Хорошо. Ты устал, я слышала это много-много раз, — терпеливо и обстоятельно заговорила Мари, — и вижу, что у тебя глаза закрываются, ты на ногах едва стоишь. Пойдём. — Она потянула его за собой к дивану. — Ложись. Я буду рядом. До самого утра. Если вдруг у вас надо что-то приготовить из еды, я могу помочь, не обязательно Хэнка гонять. Умоляю, позволь мне остаться сегодня с тобой…

Мари показалось, что и без того слишком тёмные в мутном свете лампы глаза Коннора вдруг сделались чёрными. Его рот дрожал, а по мускулам лица блуждала незнакомая, неуловимая эмоция. Он весь источал измождённость, скуку, уныние. Что-то мучило его, но он не желал с ней делиться этим. Как всегда.

— Ты не рассердишься, если я всё-таки побуду один? Не уверен, что тебе нужно тратить на хлопоты вокруг меня время и…

— Не рассержусь, — холодно оборвала она его. — Надеюсь, у тебя всё будет хорошо.

Он что-то проговорил ей вслед тем же измождённым голосом. Наверное, очередное оправдание — Мари уже было наплевать, она даже слышать не могла больше этот голос. Ей не хотелось плакать, не хотелось причитать или жалеть себя. Лишь не слышать его голос.

В первой половине следующего дня её преследовали подавленность и безразличие ко всему: однообразные лица, однообразные уроки и темы для бесед. Едва досидела дополнительное занятие по биологии.

Время клонилось к вечеру, Мари остановилась подле своего шкафчика в пустом коридоре, расставляя учебники и не замечая ничего вокруг.

— Обожаю, когда ты надеваешь эту свою клетчатую юбку с однотонными водолазками: смотришься просто обалденно, — мечтательно раздалось за дверцей шкафчика. Прикрыв её, Мари увидела лучезарную улыбку Стэна.

— Спасибо, — грустно отозвалась она, не зная, как ей нужно реагировать на его солнечный, искренний комплимент. — И ты тоже ничего, — неловко ответила она.

Обнажив красивые зубы с чуть удлинёнными крепкими клыками, он рассмеялся. И Мари почувствовала, как в груди расползается тепло, покалывает в кончиках пальцев и утешает её. Его ясное смеющееся лицо сделалось в её глазах прекрасным и желанным. Она медленно и уверенно прикоснулась к его щеке, в глазах Стэна зажглись озорные огоньки. Отбросив свойственную ему нерешительность, он сжал её за плечи и поцеловал.

За окном густо повалил первый снег едва наступившего декабря, укрывая город белым сверкающим полотном. Мари обхватила руками спину Стэна и ощутила остро, как никогда раньше, свою хрупкую, ускользающую юность. Ей не было страшно, не о чем было жалеть, потому что ожидания неизвестности закончились, и впереди её ждали яркие, пылкие эмоции. Здесь и сейчас. Никаких терзающих «потом». Её жизнь происходила в её руках, на её губах. С понятным и весёлым мальчиком, с которым можно было не стыдиться разницы в возрасте, не гадать, испортит ли она дружбу влюблённостью. Только определённость. И трепет. И жар. Большего ей и не хотелось.

***

Рождество для Коннора — не предпраздничная возня, не суетливые походы по магазинам, пропитанным звуками той самой песни Синатры, не надоедливые рекламные слоганы «успей порадовать своих близких!» и даже не просмотры старых рождественских комедий. Это лишь тихий скрип снега под ногами и бессмертное признание из трёх слов. Этот праздник стал синонимом уютного напоминания о самых важных вещах в его жизни.

Под кружащиеся белые хлопья за окном Коннор думал о том, что Мари не звонила и не писала с того момента, как расстроенная покинула его дом. Тоска и чувство вины усиливали боль от заживающих ран, полученных во время недавней погони. Своевременная операция в лаборатории Майкла спасла от разрушения органы, но повреждения оставили серьёзные последствия, и состояние Коннора сделалось хуже, чем обычно. Хэнк никогда ничего не запрещал ему, но в этот раз запретил: запретил даже выезжать на места преступлений, пока не появится видимых улучшений. Спорить с ним было бесполезно да и попросту глупо. Коннор снова и снова проклинал свою ложь, из-за которой не мог сказать Мари, что с ним происходит. Как же не вовремя она тогда пришла — сразу после того, как он вернулся домой из лаборатории. Целыми днями было плохо и не хотелось, чтобы его видели таким. Он несколько раз пытался позвонить ей, но Мари не брала трубку, а сообщения игнорировала. Но сегодня Коннор заметил, что отправленные сообщения были наконец прочитаны, и это немного обнадёжило его.

Сладкое дежавю — она снова была на пороге его дома, охваченная светом уличного фонаря. Вбежала не поздоровавшись и затряслась в прихожей, начав растирать закоченевшие ладони и ляжки.

— Просто не верится, что где-то необратимо тают ледники, когда здесь такой дубак! — заполошно процедила она, стуча зубами, и с облегчением прислонилась к стене.

— Ты что, больше не злишься на меня?

— Я вообще-то всё время на тебя злюсь! Но сил больше нет обижаться. Какой же ты козёл… — В ответ он посмотрел на неё с раскаянием и потянулся, чтобы обнять, но Мари нырнула под руку Коннора и продолжила: — Скажи, что придёшь к нам на Рождество. Прошу, хоть раз не будь мудаком, когда ты нужен мне. Не обязательно общаться со всеми в гостиной, можешь хоть спрятаться в моей комнате и носа своего кривого, — она произнесла это слово особенно ласково, — не показывать. Просто будь там. Рождество без тебя — не Рождество, — добавила со всей серьёзностью. — Приходите с Хэнком, папа тоже обрадуется.

— Обещаю, что приду.

С грустью смерил расстояние меж ними.

— Хорошо. Я уже ухожу, если что: сможешь остаться в дражайшем одиночестве. До послезавтра. — Мари открыла дверь и перешагнула порог, но остановилась и развернулась. — Ты мой самый близкий друг, и я хочу тебе рассказать. — Её взгляд был решительным и как будто печальным. — У меня… появился кое-кто. Он очень хороший. И действительно нравится мне. Не знаю, насколько всё серьёзно: просто наслаждаюсь тем, что у нас есть. Вот… Хотела, чтоб ты знал.

И морозная мгла выкрала её в свои голодные пустые объятия.

«Умоляю, позволь мне остаться сегодня с тобой», — проиграла его память отчаянный голос Мари.

«Умоляю, останься со мной», — потерянно шепнул в темноту, ощущая, как безжалостно заходится от горя усталое сердце.

Дом Эвансов был полон народу: бабушки и дедушки, Кристина с родителями, из кухни и обратно бегала Кларисса, ставя очередное блюдо с закусками или бокалы, Роджер стоял у камина, развлекая гостей историями со службы: в это Рождество он на удивление не злоупотреблял спиртным. Мари открыла только что прибывшим Хэнку и Коннору, с порога принявшись осыпать их поздравлениями. Через минуту следом за ней подошёл приятной наружности юноша и протянул гостям руку.