В глубине Великого Кристалла-2
Шрифт:
– Да я не про имя... Почему я - это я?
Юля непонимающе вздохнула.
– Ты про такое никогда не думала?
– требовательно спросил Фаддейка.
– Я про это первый раз на колокольне подумал. Не тогда, когда с тобой, а раньше...
– Объясни-ка получше...
– Юля сморщила лоб.
– Про это трудно объяснить... Я многих спрашивал, а они не понимают.
– Я попробую понять.
– Ну вот слушай. Я - это я. Внутри себя. На свете очень много людей, разных. Но они вокруг, а не во мне. А тот, который во мне... тот, который все видит и понимает... и все чувствует, почему
– Кажется, да...
– тихо сказала Юля.
– Но так про себя, наверное, каждый думает. И я думала. Но уже давно. И немножко не так, по-своему...
– Но все-таки понимаешь?
– спросил он с нажимом.
– Угу...
– осторожно отозвалась Юля.
Фаддейка облегченно откинулся к дощатой стене и растянул в улыбке рот:
– Вот и хорошо. А то, кроме тебя, только один человек понимал. Художник...
– Какой еще художник?
– сказала она ревниво.
– А приезжал сюда в прошлом месяце. Старинные места рисовал. Молодой и бородатый. Хороший такой, из Новосибирска, Володя... Я ему помогал этюдник таскать, вот мы и разговаривали.
– Про что же вы разговаривали?
– спросила Юля, думая о бородатом Володе со странной досадой.
– Ну, про такое же... как с тобой. Он мне знаешь, как объяснил про людей? Что это нервы Вселенной.
– Что-что?
– Ну, вот так... Наша Земля, и все планеты, и все-все звезды, и галактики - это все будто живое. Только оно само это сперва не знало. Потому что, чтобы знать, надо ведь видеть и слышать, а для этого глаза и уши нужны. И мозги, чтобы понимать. И нервы, чтобы чувствовать. Вот и появились у Вселенной такие нервы. Люди.
– Надо же...
– сказала Юля непонятным для себя самой тоном. Но Фаддейке, видно, послышалось одобрение.
– Ага... И я тогда подумал, что, если человек умирает, это не так уж страшно. Для других, конечно, печально, а самому бояться не надо. Ну, подумаешь, один маленький нервик отомрет! Все равно Вселенная останется живая...
Юля быстро придвинулась к Фаддейке и, будто защищая его, сказала:
– Нечего тебе про умирание думать. Рано еще.
– Да это я так. Ну, попутно... А главное, я все про то же думал. Пускай я нерв. Но почему именно этот? Тот, которого зовут Фаддейка? Как-то непонятно... Юль! А может, я по очереди буду всеми? Каждым человеком... Вселенная ведь бесконечная, у нее времени сколько хочешь, я успею. И может, каждый человек так? А?
– Ой, - сказала Юля искренне.
– Я не знаю... А что хорошего быть каждым подряд?
– Интересно же.
– А сколько всяких злодеев на свете было и сейчас есть. Например, Гитлером разве интересно быть?
Фаддейка снова покачал ногами. Потерся ухом о поднятое плечо.
– Я про это тоже думал... А Володя говорит, что люди, как нервы, бывают всякие. И больные бывают. Всякие плохие люди - это больные нервы Вселенной. А я ведь... не больной же...
– Нет, конечно, - успокоила Юля.
– Фаддейка... а с кем ты еще про такие вещи рассуждал? Или только со мной и с этим Володей?
– С мамой еще...
– А она что?
– А она все объяснила...
– Левый глаз Фаддейки опять заискрился.
–
Юля засмеялась:
– Видишь, как все просто. Не то, что у твоего бородатого философа.
– Он не философ, а художник... Он мой портрет нарисовал. Почти одними рыжими красками...
– Золотистый глаз Фаддейки засиял.
– А где этот портрет?
– Он с собой увез. Говорит, на выставку.
Юля разочарованно вздохнула.
– А мне он тоже оставил, - утешил Фаддейка.
– Только другой, поменьше. Карандашиком нарисован. Хочешь, покажу?
– Покажи...
– Юля была уверена, что портрет не похожий. Как можно изобразить на листе живое Фаддейкино лицо? Если бы еще знаменитый художник, а то какой-то неизвестный Володя.
Фаддейка, прихрамывая, убежал.
Юля встала и подошла к зеркалу. Опять толкнулось в сердце прежнее беспокойство.
"Почему я - это я?" - спросила Юля у себя в зеркале. Правда, почему она это она? Была бы она не Юля, а курсант Юрий Шумов! Тогда она (то есть он) взяла бы и не мешкая написала письмо с адресом: "Верхоталье, до востребования, Молчановой Юлии". И все в этом письме объяснила бы честно. Если уж конец всему, то конец. Это лучше, чем так вот маяться...
"Да не очень-то я и маюсь, - сказала она себе.
– Что я ему не нужна, это и так понятно, чего уж тут... Просто окончательной ясности нет, оттого и настроение кислое..."
Весело прихромал Фаддейка с альбомным листком.
Юля снисходительно взяла бумагу. И не удержалась - расплылась в улыбке.
Это был хороший портрет. Чего зря придираться, замечательный был портрет. Фаддейка, нарисованный густыми карандашными штрихами, смеялся как живой. И даже искорка в глазу блестела.
– А ты не верила, - усмехнулся Фаддейка.
– Да, хороший он художник, - со вздохом сдалась Юля.
– Это мне на память о нем, - сообщил Фаддейка и потянул листок. Кажется, он догадался, что Юля готова попросить портрет в подарок.
Она смутилась, почуяв его догадку. И недовольно сказала:
– Смотри, повязка на пальце съехала. Правильно мама говорит: растрепа... РЫЖИЕ КОНИ
Утром, выйдя на крыльцо, Юля услышала небывалое: Фаддейка ревел. Из открытого кухонного окошка доносились всхлипы и канючащий, противный (но, безусловно, Фаддейкин) голос:
– Ну чего ты сочиняешь, что нету?! Сама говорила вчера, что пенсию получила, а теперь - нету!
Кира Сергеевна отвечала что-то негромко и наставительно. Фаддейка плаксиво взвизгнул:
– И ничего не дурь! Не понимаешь, а говоришь! Раз я говорю, значит, мне ее надо!
Кира Сергеевна опять сказала что-то ровно и непреклонно. Фаддейка, перебивая себя всхлипами, заголосил:
– Ну какая еще рубашка! У меня их куча, я их все равно не ношу-у... Ну чего ты вы-ду-мы-ваешь!..
Юле стало неловко за Фаддейку и жаль его, и встревожилась она. И подумала, что лучше бы не соваться в чужие семейные дела. Но не выдержала, шагнула в кухню. Увидела мельком зареванное веснушчатое лицо и стесненно сказала: