В глубине Великого Кристалла-2

Мама возражала, что негров действительно угнетают и что она, когда была в Нью-Йорке... и так далее. Разговор переходил на международные темы, и скоро все сходились на мысли, что "живем на ящике с динамитом, все посходили с ума, и неизвестно, чем все это кончится, но добром-то уж не кончится, это точно...".

Было в общем-то ясно, что насчет "ящика с динамитом" - это серьезно. И казалось глупым (и в то же время уныло привычным), когда Лариса Германовна разрушала светский разговор визгливым криком:

– Эх, да что там, все едино! Не такие мы, что ли, бабы, как все?! Давайте-ка споем лучше!

– И затягивала, как в фильме, где показывают деревенскую свадьбу:

Хас-Булат удалой,

Бедна сакля твоя!..

Она кричала песню старательно, жмурилась от усердия, и смотреть на ее блестящее красное лицо было мучительно неловко, но люди за столом делали вид, будто так и надо, и добросовестно подтягивали.

...И все это было знакомо и привычно, даже стыд за глупую Ларису Германовну.

И тогда он, чтобы спастись от тоски, начинал вспоминать, как прошлым летом у мамы случился неожиданный недельный отпуск, и они ездили на дачу к знакомым и несколько дней подряд одни, без надоедливых знакомых, бродили по лесу и берегам очень синего озера и катались на лодке. И даже открыли крошечный необитаемый остров с осокой и камышами... И мама наконец-то никуда не спешила... Но кончилось это быстро и как-то скомканно. Однажды утром мама сказала, что на соседнюю дачу приехал человек, который хочет познакомиться с ее сыном.

– Кто?
– удивился он.

– Видишь ли... это твой отец.

Почему-то он не почувствовал ничего особенного. Наверное, от слишком большой неожиданности. Только спросил:

– Значит, это неправда, что он погиб?

– Да. Я говорила тебе так, пока ты был маленький.

– А где он был?

– Жил. В Москве... С другой семьей.

– А почему он от нас ушел?.. Или ты ушла?
– сумрачно спросил он.

– Он... Когда тебе было полгода.

– Ладно. Я подумаю...

Он думал полдня, и мама не торопила. Наконец он спросил:

– А раньше он почему не хотел познакомиться? Или ты этого не хотела?

Мама сказала очень серьезно:

– По-моему, он не хотел. Я тебя не прятала. Но он ни разу про тебя не спросил, не написал... Хотя, конечно, он знал о тебе кое-что. От общих знакомых.

– А когда мне было пять лет и я лежал в больнице с воспалением, он тоже знал?

– Да... Тогда было очень тяжело, и я написала ему.

– Я подумаю еще часик, ладно?

– Как хочешь...

Через час он сказал:

– Нет, я не пойду. По-моему, он предатель...

– Как хочешь, - опять сказала мама.

– А мы поедем опять на тот островок?

– Обязательно...

Но назавтра маму срочно вызвали на работу.

Впрочем, потом тоже было неплохо, было Верхоталье... Но лето промелькнуло, а осень потянулась, потянулась. Одинаковые дни...

Так было и в тот осенний вечер. Все то же самое. Только, пожалуй, слишком уж то же самое, чересчур! Потому что посреди надоевшей до одурения песни вдруг толкнулась и застучала отчаянная мысль: "Хоть бы что-нибудь случилось! Пусть хоть что! Лишь бы не эта одинаковость... Ну, пожалуйста, пожалуйста, пусть случится!!!"

И грянул в прихожей звонок.

Он показался неожиданно громким. Наверное, потому, что прозвучал в секундной тишине между куплетами песни. И песня подавилась

этим звонком. И встревоженная мама при общем молчании вышла из комнаты и уже не очень встревоженная, но удивленная - вернулась через минуту. Сказала сыну:

– Там тебя спрашивают... Какой-то пожилой мужчина. А зайти не хочет... Может, ты что-то натворил во дворе?

– Нет, - сказал он спокойно. Очень спокойно. Чтобы отвести подозрения. Потому что сердце бухнуло от тревожной догадки.
– Это, наверное, дед Светки Ковалевой. Она болеет, а он ходит по ребятам, домашние задания выспрашивает... Я сейчас...

– Не Светки, а Светы, - сказала мама.

В прихожей гостя не было, он стоял на лестнице у кабины лифта. Прямой, седой, знакомый. Слегка разошелся на груди плащ и приоткрыл панцирь - на нетускнеющей меди горела от лампочки искра.

– Фа-Тамир...

– Мой привет и привет всех иттов вам, сет...

– Привет, Фа-Тамир.

– Кони ждут, сет. Помните, вы обещали вернуться по первому зову?

– Я все помню, Фа-Т...
– Он вскинул голову и сказал суше: - Да, маршал.

– Значит, вы готовы ехать, сет?

– Я оденусь, ладно? Вечер холодный.

– Я дам вам плащ и шлем.

– Тогда...
– Он прислушался. За дверью опять пели.
– Идем, Фа-Тамир.

В старенькой школьной форме (в ней он уже не ходил на занятия, а носил ее просто так, дома), в легоньких кедах он с Фа-Тамиром, спустившись на лифте, вышел на холодный и очень темный двор. На детской площадке у спортивного бума, как у коновязи, стояли две лошади. Пофыркивали в сумраке.

Фа-Тамир снял с бревна поводья. Положил руку на седло того коня, что пониже:

– Садитесь, Фа-Дейк. Вам помочь?

Маленький сет народа иттов молча помотал головой.

Все отчетливее, все быстрее вспоминал он то, что было раньше: и густое фиолетово-чернильное небо, и топот конницы, и летящий навстречу красный песок. В теле, в ногах появилась привычная пружинистая сила. Сет Фа-Дейк легко прыгнул в седло.

Плащ и шлем сами собой оказались на нем. Прогудел под копытами асфальтовый двор, метнулись, размазались в желтые полосы огни в окнах, спутались, смешались в клубок и тут же развернулись в темную и широкую ленту-дорогу вечерние улицы. Понеслась совсем близко, у самых щек, звездная метель, зазвенела от ударов подков невидимая медь.

Плащ вытянулся за плечами, затрепетал.

Фа-Дейк выпрямился в седле, ослабил повод. Конек был резвый, послушный. Но незнакомый.

– А где мой Тир?

– Тир ушел в табун к диким лошадям, сет, - суховато отозвался Фа-Тамир.

– Не уследили?

– Его и не держали, сет. Он тосковал по вас и никого не подпускал к себе.

– Жаль. Теперь его не найти...

– Боюсь, что да, сет.

– Фа-Тамир, - на лету сказал Фа-Дейк с упреком и даже с тревогой.
– Зачем ты так? Все "сет" да "сет". Раньше ты называл меня Огонек.