В подполье Бухенвальда

— А дети? А старики? А инвалиды? А те, что остались внутри лагеря и, не имея оружия, надеются на нашу защиту? А несколько тысяч больных в госпитале Бухенвальда? Что же, по-вашему, их следует бросить на растерзание врагу? Да кому нужна ваша помощь, если вы решаете прорываться отдельными вооруженными группами? Это же породит неорганизованность, «вольницу», а отсюда и мародерство, и провокации под нашей маркой, и черное пятно на честь советских людей, которую мы так упорно защищаем!

Пока говорит Сергей, я подзываю Ленчика, не расстающегося со своим благоприобретенным мотоциклом.

— Какая рота сейчас на отдыхе? — тихо спрашиваю я.

— Четвертая, — следует быстрый ответ.

— Сейчас же — в ружье. Незаметно, через сады, сосредоточиться вон за тем забором, — и я показываю на возвышающуюся над лугом каменную ограду, опоясывающую виллы бывшего эсэсовского командования.

— Щелокову с танком немедленно вон в тот лесок. Пусть ждет моего сигнала. Смирнову — ни слова!

Сердито взревев мотоциклом, Ленчик исчезает. А бывший «авторитетный» товарищ в это время возражает Сергею.

— Мы знаем твой пуританский фанатизм, но не желаем его поддерживать. Ты ордена добиваешься, а мы желаем сохранить свою жизнь. Какими путями мы этого добьемся — это наше дело, и не советую никому становиться на нашем пути. Кто хочет оставаться, чтобы защищать жизнь «доходяг», пусть остается, но их судьба меня больше не интересует, и я умываю руки…

— Вот, вот! Вот именно! — перебивает Сергей. — Твои руки как раз сейчас в этом нуждаются, потому что от них пахнет кровью предательства.

— Долой!!! Протестуем! К Эрфурту! — ревут несколько голосов и вдруг стихают. Я стою в общей, толпе около трибуны и не замечаю, откуда появляется подполковник Смирнов. Вот он поднимается на трибуну и очень спокойно вскидывает руку. Говорит он негромко, но слышат его все.

— А кто вы такие, чтобы протестовать? Против чего? Против кого? Против тех, кто сейчас в обороне защищает жизнь всего лагеря, в том числе и вашу, — повернувшись спиной к толпе, через плечо тихо бросает:

— Приказываю: сейчас же, немедленно, сложить оружие. Вот около этой трибуны, — и, устало ссутулившись, спускается по лесенке.

Мне со своего места видно, как по каменной ограде с независимым видом прогуливается мой верный Ленчик. Затихшая от неожиданности толпа опять начинает волноваться. Опять раздаются отдельные голоса, возбуждая колеблющихся, щелкают затворы винтовок.

— Долой!!! Арестовать Смирнова!! Долой Котова! На Эрфурт! На Эрфурт!!!

— Сложить оружие! — кричу я, вскакивая на трибуну. — Выполнять приказ! — и сверху мне видно, как опускаются в толпе несколько вскинутых было винтовок. Тотчас же широкая каменная изгородь над лугом ощетинивается сотнями стволов винтовок вперемежку с наскоро установленными пулеметами, а с противоположной стороны из-под сени буков, как игрушечный, резво выскакивает танк. Это бойцы сорок четвертого блока. И вот плетутся в лагерь разоруженные и пристыженные «сторонники мятежа».

На следующий день в Бухенвальд вошли регулярные части американской армии, а с ними административные службы и похожие на комаров тучи корреспондентов. Как же эти американцы не похожи на тех, с которыми мы недавно встретились на лесной поляне недалеко от лагеря! Та же нация, но до чего разные люди.

— Проволоку восстановить. На вышках поставить своих часовых. Арестантов разоружить! — гласит первый приказ капитана Петера Балля, командующего частью, расположившейся на горе Эттерсберг.

— Как вы на это смотрите, товарищи? — спрашиваю я своих командиров.

— А черта лысого его батьке не треба? — вскакивает Данила. — Та мы то оружие кровью своей добували, когда они во Франции бургундское та шампанское попивали!

— Поговорить с людьми и через полчаса доложить!

А еще часом позже Николай Кюнг показал мне несколько афиш и листовок, только что снятых со столбов и стен бараков. Еще пахнущие свежей типографской краской, они настойчиво убеждают русских не возвращаться на Родину, «порабощенную большевизмом и коммунистами». Вместо «сурового террора на родине» предлагается райское блаженство в Аргентине, Флориде или Бразилии.

— Ну, как тебе нравится? — спрашивает Иван Иванович.

— Да-а-а… По крайней мере, откровенно. Поэтому оружия не сдам и восстанавливать проволоку не позволю.

— Как же не сдашь, когда все сдали? Мы доказывали, что эти требования американцев незаконны, что мы граждане стран, сражающихся против фашизма, но они упорно настаивают на своем.

— Ну и пусть настаивают. Оружие не сдам. Это решение всего батальона. К захваченным нами вышкам и прорванной проволоке тоже никого не допущу. Там уже мои люди с пулеметами. Если будет надо, дадим бой, а потом посмотрим, какое выражение лица будет у «союзничков».

Американцы не решились скрестить оружие с нами, а мы, воспользовавшись этим, выставили своих часовых у захваченных нами складов с продовольствием, одеждой и гаражей. Как никак, а автомашины с достаточным запасом горючего могут пригодиться.

На совещании актива бывших подпольщиков Бухенвальда выступил подполковник Смирнов:

— Товарищи! Мы победили, но мы еще не свободны. Американское командование не решается вновь опутать нас колючей проволокой только потому, что в наших руках еще сохранилась часть оружия. Нам стало известно, что союзники всеми мерами пытаются саботировать нашу отправку через демаркационную линию. Они ссылаются на недостаток автотранспорта. Это американцы-то! У нас один выход — надеяться только на самих себя. Наши люди сведены в боевые подразделения по принципу нашей армии и живут по уставам нашей армии. Сейчас нам предстоит провести большую работу во всех ближайших к Бухенвальду лагерях военнопленных и гражданских лиц. Там также нужно организовать людей в боевые подразделения и создать штабы под руководством наших людей. Если потребуется — будем пробиваться силой.

Предложение Ивана Ивановича полностью одобряется. Вместо Русского военно-политического подпольного центра избирается Русский комитет. По единодушному желанию начальником «Русского лагеря Бухенвальд» назначается подполковник Смирнов. Начальником штаба назначили меня.

КЛЯНЕМСЯ!

Как никогда ласково и приветливо улыбается солнце. Теплые его лучи нежно расправляют молодые листочки буков, ласкают молодую траву, скользят по лицам людей, застывших в безмерной и безмолвной скорби.

Более 20 тысяч вчерашних рабов, а сегодняшних победителей 19 апреля, чтят память своих погибших товарищей.

Правильными, строгими колоннами стоят люди на проклятом аппель-плаце, склонив обнаженные головы. Легкий весенний ветерок слегка колышет траур знамен, играет цветами многочисленных венков, сложенных у подножия только что построенного памятника-обелиска. Замолкают звуки траурной мелодии, и на трибуну памятника выходят люди. Представителям всех национальностей необходимо рассказать всему миру о зверствах фашизма, о всех кошмарах, которые пришлось пережить в этом страшном застенке, о тех, кто не дожил до этого солнечного, весеннего дня. Каждый из выступающих как будто хочет сказать всему человечеству: «Этому больше не бывать! Это не должно повториться!» Как тяжелые камни штайнбруха, падают слова клятвы, чтобы на всю жизнь остаться в сердце: