В подполье Бухенвальда

— Всем блоковым, лагершутцам и пожарникам — немедленно к воротам! Никому ничего плохого не будет. Есть разговор.

Мы знаем, какой ожидается разговор, очень «короткий разговор», и по единодушному решению к браме никто не выходит. Лагерь полностью вышел из подчинения. Это уже открытый бунт. Вызов брошен.

В последующие два дня только первый староста лагеря, немецкий заключенный Ганс Эйден, как парламентер во враждебном стане, осуществляет связь между лагерем и командованием СС.

Смирившись с первым поражением, комендант больше не претендует на жизнь 46 человек и уже просит об отправке шести тысяч заключенных якобы в рабочие команды.

Мы знаем, что больных и слабых стариков в рабочие команды не берут, и поэтому, чтобы выиграть время, даем свое согласие. И сплошным потоком к отборочной медицинской комиссии из ревира, из малого лагеря, еле передвигая опухшие ноги или зияя открытыми ранами, плетутся самые слабые больные и самые дряхлые, обессиленные старики. Они по одной из улиц возвращаются на малый лагерь, как забракованные, а по другой опять плетутся к столу комиссии. Им ясна их задача, и они счастливы, что и слабость свою могут превратить в оружие против врага и помочь подпольной организации сорвать эвакуацию. Двое суток продолжается бессмысленный круговорот, это борьба, в которой слабые борются за сильных. Они знают, что дорог каждый лишний день, каждый час, потому что где-то совсем недалеко почему-то застряла третья американская армия генерала Паттона.

Поняв крах своей попытки уничтожить лагерь по частям, поняв, наконец, что его просто дурачат, комендант Пистер в 11 часов 8 апреля объявляет, что к 12.00 все заключенные с личными вещами, мисками и кружками должны построиться на аппель-плаце для полной эвакуации лагеря. Приказ заучит требовательно, настойчиво. Но мы знаем, что эвакуация — это смерть.

В 12.00 ни един из заключенных не появился на пустой площади. В 13.00 аппель-плац тоже пуст. Под толевыми крышами, за деревянными и каменными стенами бараков затаились десятки тысяч людей, не желающих умирать. Пистер знает, что они слабы и истощены, но он также знает, что они владеют мощным оружием: решимостью дорого продать свою жизнь.

— Даю еще два часа на сборы, после чего буду силой очищать лагерь, — милостиво сообщает комендант, а в это время у самодельного радиопередатчика застыли русский подпольщик Костя Леонов и поляк Эдмунд Домазин. Из Бухенвальда летят в эфир и мечутся понятные на всех языках тревожные сигналы смертельного бедствия, сигналы гибели:

«SOS! SOS! Бухенвальд в опасности! Нас хотят уничтожить! SOS! SOS! Просим помощи!»

Истекают обещанные два часа. За это время я распределил имевшееся в моем распоряжении оружие и несколько раз перебежками и ползком пробирался на блок № 30 к подполковнику Смирнову, но каждый раз получал один и тот же ответ:

— Нельзя. Ждать команды. Пришли твоего связного, а сам будь с людьми.

Трудно, очень трудно сдерживать людей на пороге смерти, наэлектризованных обстановкой и рвущихся в бой за свою жизнь. В руках у многих топоры, ломики, железные пруты, кусачки с изолированными ручками или просто импровизированные дубины, тут же изготовленные из разобранных нар, скамеек и столов.

— Ну, чего ждем? Чтобы перебили, как слепых котят в мешке? — слышатся то тут, то там возмущенные голоса.

И вот опять команда по радио:

— Аллес цум тор! Зофорт! Всем к воротам! Немедленно! Хуже будет! — и опять гробовая тишина в ответ. Ни одна дверь не скрипнула ни на одном из блоков. Казалось, в эти мгновения весь многотысячный лагерь жил одним, общей кровью пульсирующим сердцем.

Ко мне неожиданно влетает мой связной от подполковника Смирнова. На мокром от пота лице тревога и недоумение:

— Валентин! Сейчас в лагерь должны войти фашисты! Несколько блоков насильно будут выгонять на эвакуацию. Наш блок тоже попадает. Иван Иванович приказал всеми силами выводить наших людей к тридцатому блоку. Они пока остаются. Сопротивления не оказывать. Еще он несколько раз повторил, чтобы ни одного выстрела.

— Ясно! Быстро обратно к Ивану Ивановичу. Да возьми с собой еще кого-нибудь. Учти, чтобы связь со мной была беспрерывной, бесперебойной.

— Есть — чтобы связь была бесперебойной! — и Ленчик Бочаров мгновенно исчезает.

Вместе с командирами рот быстро принимаем решение: в случае, если не удастся вывести своих людей из зоны блоков, подлежащих первоочередной эвакуации, постараемся пронести через браму все имеющееся у нас оружие и дальше действовать по обстановке.

Еще до конца разговора с командирами рот я слышу треск мотоциклов и рокот броневиков. Через угловые ворота в лагерь врываются вооруженные до зубов отряды эсэсовцев и окружают несколько каменных блоков, в том числе и наш.

Дикими криками и беспорядочной стрельбой из автоматов по окнам эсэсовцам удается выгнать на улицы узников нескольких соседних блоков. Чтобы не отбиваться от основной массы, приказываю командирам рот выводить своих людей. В последнюю минуту, забежав на свой флигель на втором этаже, чтобы захватить оставшийся на подоконнике в банке с цветами еще один пистолет, вижу в пустом помещении столовой одного только «Москву». В руке он сжимает тот самый пистолет, за которым я забежал, в глазах бешеная ярость.

— Отставить! — кричу я, так как вижу его намерение.

— Пусти, Валентин! — «Москва» резко отталкивает меня с дороги и бежит в спальню. — Сейчас я по ним, гадам, полосну! Ни одного патрона зря не истрачу!

«Ни одного выстрела», — мелькает в памяти приказ Ивана Ивановича, и я, почти не думая, даю подножку рванувшемуся «Москве», а когда тот падает, подхватываю уроненный им парабеллум.

— Быстро за мной! — и на бегу из блока замечаю лицо поднимающегося с пола «Москвы». Сколько в нем осуждения, непонимания, и все-таки он покорно следует за мной. Стрельба прекратилась. Несколько блоков оцеплены густой сетью эсэсовцев вперемежку с какими-то заключенными немцами со специальными белыми повязками на левом рукаве. Эсэсовцы деловито пытаются строить колонны, но это им не удается, так как люди тут же разбредаются. Люди моего батальона сконцентрированы в одном месте и кажутся относительно спокойными, хотя в глазах у каждого светится отчаянная решимость. Чувствую, что ждут только команды. У меня на рукаве повязка помощника блокового, поэтому мне удается беспрепятственно проходить через оцепление. Откуда-то появляется мой друг Иван. Его повязка с красным крестом, оказывается, тоже служит ему своеобразным пропуском.

— Выводи людей к тридцатому как можно быстрей. Альфред тебе передаст повязки, — и как бы в подтверждение его слов появляется наш блоковый Альфред Бунцоль и, делая вид, что помогает строить колонну, сует мне в руку несколько белых повязок, таких же, как у немцев, оцепивших наш блок. Ребята, которым я передаю повязки, понимают все без слов. Вот я замечаю, как они уже с повязками на рукавах суетятся и делают вид, что тоже охраняют формируемый этап, а потом скрываются в толпе по ту сторону оцепления. Мне при помощи блокового и Ивана удается вывести из оцепления целую колонну из пятидесяти человек. Помогли повязки блокового и его помощника, к которым заключенные привыкли питать уважение, а солдат сбила с толку наша дерзость и безапелляционность действий. Быстро сориентировавшись, намечаем план действий. Командир механизированной роты Геннадий Щелоков, ранее работавший в портновской мастерской, с образцом повязки и несколькими простынями мчится в мастерскую, а политрук одной из рот Михаил Рогаль очень быстро из сырой картошки вырезает штамп, украшающий эти повязки. Через полчаса в наших руках уже несколько десятков поддельных повязок, и снабженные ими люди незаметно просачиваются через оцепление, около 30-го блока сдают их Ивану, а он опять переправляет их мне в оцепленную часть лагеря. В один из таких очередных «рейсов» Иван шепчет мне на ухо:

— Иван Иванович приказал тебе выходить из лагеря с людьми, если не сможем вывести более половины всего состава. Кто вооружен — старайся оставить с собой. Если на браме начнут обыскивать — бей гранатами и старайся отобрать автоматы. Остальные наготове. Поддержат.

— Есть! Будет сделано. Передай привет нашим!

Но прибегать к этим крайним мерам не пришлось. Вместе с Альфредом Бунцолем и блоковыми других блоков, вместо помощи при построении колонн, мы внесли такую неразбериху, что эсэсовцы были вынуждены отсекать части сплошной толпы и просто «стадом» гнать к браме. Наши люди предусмотрительно концентрируются в другом конце этой многотысячной толпы и держатся сплошным, монолитным коллективом. Через два часа такой «работы» замечаю, что моих людей остаются считанные единицы, а в цепи оцепления среди людей с белыми повязками целый участок занимают мои товарищи, уже давно вышедшие к тридцатому блоку. Догадываюсь о задуманном, как только замечаю среди этой цепи сосредоточенное лицо моего помощника Данилы и лукавые глаза Ленчика Бочарова. Быстро подтягиваю своих людей вплотную к оцеплению, и оно вдруг растаивает, открывая широкую брешь, в которую вслед за нами рванулись и все остальные, смешиваясь с общей массой.