В прятки с «Прятками»

— Эшли! — позвал я ее, она вроде бы в сознании, — Эш! Ты меня слышишь, крошка? — Но она ни на что не реагирует и я присел рядом с ней, — Ну-ка, дай я посмотрю, что у тебя тут?

Очень аккуратно я развернул ее лицо к себе, но она дернулась и неожиданно уставилась на меня довольно осмысленно, хоть и испуганно. Секунду она смотрела на меня, и вдруг вскочила, толкнула с такой силой, что я не успел ничего сказать или сделать. Потеряв равновесие от неожиданности, я отшатнулся, успев выставить руку и не упасть, а она оглушила меня таким визгом, что немедленно заложило уши, и побежала прочь, куда-то в темноту тоннеля.

Быстро сообразив, что она просто в шоке, я догнал ее и скрутил, потому что она довольно сильно вырывалась.

— Слушай! — пытаюсь успокоить ее я, — да послушай же! Это всего лишь крысы, их больше нет! Эшли, твою мать, да успокойся ты уже!

Она совершенно ни на что не реагирует, мечется, бьется в моих руках и мне все сложнее ее удерживать. Устав с ней бороться, я хотел уже отвесить ей смачную пощечину, чтобы привести в себя, но неожиданно сделал что-то совсем иное. Зафиксировав обе ее руки за спиной, я положил ладонь на ее затылок и прижался к ее губам, сначала просто, потому что она не давала мне возможности сделать что-либо еще. Она еще какое-то время брыкалась, но постепенно стала успокаиваться и ее тело обмякло в моих руках.

От нее сильно пахнет плесенью, грязью и кровью, она вся мокрая, а сердце ее трепыхается так, будто хочет выполнить всю жизненную норму за этот вот момент. Эшли заметно расслабилась, а мне вдруг захотелось углубить поцелуй. Приоткрыв рот, я слегка втянул ее губы, упорно пробираясь внутрь, чтобы почувствовать, наконец, шарик на языке. Как давно я этого хотел, оказывается, как мне было это необходимо.

Она очень удивилась. Так сильно, что просто стоит, замерев, и ничего не делает. Ну хоть вырываться перестала. Я отстранился и понял, что мы находимся в полнейшей темноте. Фонарик остался где-то сзади и, наверное, у него сработал режим автоматического отключения. Мне бы очень хотелось сейчас заглянуть в ее глаза и увидеть там… Что? Страх? Ненависть? Удивление?

— Может, ответишь мне?

— Чего? — спросила она, видимо, все еще не приходя в себя.

— На поцелуй. Может, ответишь?

Она молчит, не говорит ничего и не двигается. Или шок, или гордость, хрен поймет этих девиц. Но мне нравится ее податливость. Она окончательно перестала вырываться, напряжение постепенно уходит из ее тела. Я снова наклонился, чтобы поцеловать ее, все также крепко к себе прижимая. На этот раз она мне ответила и что-то новое, до сих пор не осознанное, охватило меня. Я отпустил ее руки и они обвили меня за шею, а тело доверчиво прижалось, будто ища спасения. Моя ладонь, большая и шершавая, задевая за ткань, оглаживает ее спину. Я целую ее и меня все больше затягивает это действо, безо всякой грубости или насилия. Маленькая теплая ладошка прошлась по щеке, нежно оглаживая, а когда пропала... мне очень сильно захотелось ее вернуть...

Эшли

Безотчетный страх заползал в душу, сковывая ее изнутри, запах в тоннелях стоит очень тяжелый, трудно дышать, совсем нечем, я вся вспотела, голова кружилась. Желудок мгновенно сжался в комок. Я глубоко вздохнула, пытаясь справиться с паникой, но дыхание постоянно срывалось и страх становился нестерпимым. Зубы выбивали дробь. Не бояться, не паниковать, успокоиться… Где Эрик? Почему я его не слышу? Только жуткие шорохи тонут в темноте, и опять тишина. Я напряженно ждала, оглядываясь, боясь так и не увидеть всполох света от фонарика. Страх накатывал волнами, леденящий, лишающий всех мыслей. Наверное, человек просто не может выдержать его долго. А когда волна вдруг откатывала, мысли роем носились в голове. Мне казалось, я заперта в тоннеле навсегда, словно в клетке. Меня бил холодный озноб, я попробовала обнять себя за плечи в тщетной попытке хоть немного согреться. А потом острая, сумасшедшая боль, и крик отчаянья вырвался наружу… Я знаю, что это! Крысы! Пожалуйста, только не это!

Боль разлилась по всему телу, вкручиваясь в меня, казалось, она нарастала, жгла, наполняла, и вот-вот во мне что-то лопнет. Тысячи иголок впились в тело, кожа наливалась теплым, липким, с медным запахом, словно ее в лохмотья раздирало… Лапки, когти, зубы… Они везде, шипят так жутко, парализуя все, что есть у меня внутри, а боль струится ядовитым потоком по мышцам и венам. Остатки сил покинули меня, казалось, я не смогу даже пошевелиться. Тело немело… больно, как больно… От нестерпимой боли мутился рассудок, реальность ускользала, меня засасывало в черное ничто. Я отчаянно кричала, не слыша собственного голоса. Вырваться, спастись… Сердце бешено колотиться о ребра, как будто вот-вот и оно выпрыгнет наружу и, где-то в глубине души, очень-очень глубоко, я этого желала. Только б всё закончилось. Я безуспешно пыталась отмахнуться руками, но боль все вспыхивала в моем теле, то там, то тут. Темно, очень темно. Сколько же их здесь? Они меня сожрут… Нет-нет, пусть что-нибудь произойдет, что-нибудь… Пусть я умру раньше. Ведь люди умирают от ужаса, почему же я еще жива? Шаги… и монстры исчезают.

Я бросаюсь куда-то, почувствовав свободу в теле, бежать, но руки, удерживающие меня, не пускают, хоть я и брыкаюсь. И… губы. Что это? Зачем? Я знаю эти губы… Может, это просто иллюзия, моя предсмертная, спасительная иллюзия… Нет, они настоящие. Настырные, беспардонные губы. Мягкие. Я сделала глубокий вдох, втянув спертый, пропитанный плесенью воздух тоннелей, а сквозь него пробивался его собственный запах, очень знакомый. Эрик. Я тяну осторожно носом, вдыхая, и стало легче дышать, точно с груди сняли тяжелый камень.

— Мо­жет, от­ве­тишь мне? — голос с низкой хрипотцой, немного сбивает оцепенение, возвращая меня в реальность из собственного кошмара.

— Че­го?

— На по­целуй. Мо­жет, от­ве­тишь? — чуть за­дыха­ясь го­ворит он, выравнивая дыхание.

Музыка: Really Slow Motion Music – Horizons

О чем он говорит? Какой поцелуй… это Эрик целовал меня, или мне приснилось? И с чего ему меня целовать, это же всего лишь я? А что происходит? Где мы? Почему так темно… Губы, снова эти губы, они теплые, осторожно прихватывают, оглаживают, как будто боятся, что причинят мне боль. Зачем же, если потом вновь оттолкнет меня, обидит? Всегда же так делает… Зачем же я тогда отвечаю? Мои гу­бы при­от­кры­ва­ют­ся навс­тре­чу лас­ке. А его такие мягкие, вкусные, те самые. Сумасводящие и нежные.

Крепкие пальцы, держащие мои запястья исчезают, он отпускает меня, словно стирая свой грубый порыв. А мне просто ближе хочется, пожалуйста, еще ближе, безрассудно хочется, иначе не обвивала бы его шею руками, не целовала бы эти нетерпеливые, влажные губы с особым упоением, взахлеб, отдаваясь в кольцо сильных рук так отчетливо, ища там защиты. Почему мне кажется, что стоит его отпустить — и он тут же исчезнет? Потому что темно, а я хочу видеть серебро радужки ласковых глаз, припущенное черными ресницами, но только чувствую, как шумно толкается сердце в широкой грудине, ощущая се­бя беспомощ­нее преж­не­го, ли­шив­шись пос­ледних крох кон­тро­ля над самообладанием, позволяя растворяться в эмоциях без остатка, а еще и неожиданно защищенной, в безопасности, как за непробиваемой стеной. Давно я себя так не чувствовала рядом с ним, погрузившись в страх, отчаяние, почти привыкнув к боли, и те­ло ста­новит­ся аб­со­лют­но непос­лушным, ко­лени пре­датель­ски под­ра­гива­ют, так и но­ровя под­ко­сить­ся, потому что его руки вокруг хрупкого тела — надежная броня. Они не сделают больно, не навредят, обнимая, гладя мою спину, забираясь под куртку, сми­ная ткань фут­болки, запуская по коже умопомрачительные стайки мурашек. И не­воз­можность ви­деть в тем­но­те же­лан­но­го че­лове­ка, обос­тря­ет все ос­тавши­еся ощущения, а я глажу небритую, мягкую щеку ладошкой, и воз­ду­ха со­вер­шенно не хва­тало, как бы жад­но и су­дорож­но я его не втя­гива­ла.

— Эрик, — пораженно шепчу я ему в манящие губы, совершенно пропав в этом сладком плену, — что с тобой случилось?

— Ничего, — голос его становится безэмоциональным, и губы, прижимающиеся к моим, испаряются, — не будешь больше убегать?

— Я убегала? — пытаясь оглядеться в кромешной темноте, тихонечко выдуваю, — а где мы?

— Ты что, ничего не помнишь? — и руки, такие сильные тоже исчезают, что мне становится неуютно и страшно.

— Тут были крысы. Да, я теперь… Эрик, на меня крысы напали…

— Не было тут сроду никаких крыс, — лидер встряхивает меня за плечи, строго говоря, призывая успокоиться. — И крысы не нападают на людей просто так! Тут чертовщина какая-то творится!

Ну вот, зашибись… изменения в лидере произошли просто в рекордные сроки, ага, и мне это жутко не нравится, если честно. От нахлынувших эмоций меня чуть в клочья не порвало, но уже не так сильно хочется свернуться клубочком и хныкать о своей тяжкой доле, как озадаченно попытаться понять, а что, вообще, произошло? Все это так странно и сюрреалистично, как бывает только в ночных кошмарах. Чтобляэтобыло? Воспоминаний о пережитом почему-то почти не осталось, только мутное и вязкое, дурное опустошение — уж через-чур много на меня сегодня навалилось, — саднящая по всему телу боль, и привкус его поцелуя на искусанных от собственных криков губах. Вокруг темнота, непроглядная, чертова темнота, которую я теперь так ненавижу.