В раю
Шрифт:
— Говорите смело, барон, мне уже тридцать второй год.
— Нет, нет, милостивая государыня, здесь дело идет не о метрическом свидетельстве; вам еще далеко до почтенного возраста, хотя я и чувствую к вам глубочайшее уважение. Я знаю от своего товарища по оружию Шнеца, как во всей этой Boheme — простите за выражение, я хотел сказать — во всем райском обществе, — вас глубоко уважают; достаточно будет одного вашего слова, чтобы разъяснить дело, гораздо запутаннее, чем то, о котором я буду говорить. Вы, может быть, еще не знаете, а может быть, знаете уже давно, — потому что ваши гениальные друзья не имеют обыкновения скрывать что-либо друг от друга, — словом: у меня есть дочь, и, как говорит Полоний — дочь, существования которой я до последнего времени даже и не подозревал. Узнав, что я отец, я тщетно старался возбудить в себе какое-нибудь родительское чувство. Pas le moins du monde.[98] Да и возможно ли это? Мои отношения к ее бедной матери, совпадающие с несколько
С точки зрения строгой морали я бы не должен был ограничиться этим. Но что делать: моя кожа от сношений с царем пустыни несколько огрубела и вышесказанные угрызения совести вскоре прекратились. Девушка не была особенно хороша собой, но, при ежедневной с ней встрече, своею свежестью, свободным обращением, веселым смехом, прекрасными зубами… вам известно, что существуют такие субъекты, в которых есть что-то особенно опасное для нашего слабого пола. Тем не менее, несмотря на все это, она у меня совершенно вышла из памяти, пока я не увидел ее опять, сегодня, в лице ее дочери — pardon, я хотел сказать — нашей дочери.
— Вы отыскали эту девушку? И как приняло вас бедное дитя?
— Как нельзя хуже; хуже, чем когда-либо вновь найденное дитя принимало своего отца. Вы понимаете, милостивейшая государыня, что это было мне нелегко. Становишься удивительно жалок, являясь отцом, просящим при первом же знакомстве со своею, уже взрослою, дочерью прощения за то, что сначала создал ее на свет, а потом совершенно забыл. Но есть жесткие орехи, которые тем не менее приходится грызть, чтобы предупредить угрызения совести. Я принял отцовский, почтительно скромный вид и вошел в комнату девушки. Когда я узнал в ней ее покойную мать, на которую она походила как две капли воды, тогда, могу вас уверить, во мне заговорил и голос природы. Но лишь только я с должною деликатностью представился как человек, имеющий священные, хотя — к сожалению — несколько устарелые права на ее любовь, как эта странная девушка, точно маленькая фурия, вскочила и скрылась в соседнюю комнату. Спрашиваю вас самих, милостивая государыня, разве отец, желающий загладить свою ошибку, такое чудовище, что от него следует бежать без оглядки? Такое обращение поразило меня точно громом; но, очнувшись, я сделал все возможное, чтобы войти через запертую на замок дверь в переговоры с госпожой — моей дочерью. Я называл ее самыми нежными именами, обещал золотые горы, если она только позволит мне спокойно и рассудительно переговорить с ней. Может быть, я до чего-нибудь и добился бы — голос природы должен был, наконец, проснуться и в ее молодой груди; но, как назло, неожиданно вошел в комнату старик — мой незаконный тесть, которого прежде не было дома. Вместо того чтобы помочь мне мудростью деда, этот седовласый муж — представьте себе — разгорячился и стал невежлив, как школьник; наговорил мне в лицо самых невероятных вещей и, так как я от удивления, смешанного с некоторой долей уважения, все еще не знал, что отвечать, он взял меня, sans facon,[100] за руку и — вывел за дверь, которую с невероятной силой за мною захлопнул.
Барон говорил все время вполголоса, но с такою горячностью, что почти задыхался. Он бросился к окну, жадно вдохнул в себя несколько раз свежий зимний воздух и, опустив руки в карманы своего коротенького пиджака, вернулся к Юлии.
— Вы должны допустить, что подобный грубый прием может как нельзя более способствовать тому, чтобы заглушить голос природы. Этот старик — но нет! Он прав; я бы на его месте церемонился еще менее. Если бы мой зять, после двадцати лет молчания, вздумал вспомнить свое pater peccavi,[101] я сбросил бы его с лестницы, а может быть, еще и того хуже. Но вы, конечно, найдете весьма естественным, что эта встреча скверно подействовала на мои старые кости.
Он бросился на стул, отчаянно вздохнул и немилосердно начал теребить свои волосы.
— Какой помощи, какого совета ждете вы от меня, барон? — спросила спустя некоторое время Юлия. — Мне кажется, что вам не остается ничего другого, как написать господину Шёпфу и вашей дочери и изложить им письменно все то, о чем они оба, под впечатлением сильного раздражения, не желали слышать.
— Pardon, милая барышня, этим делу не поможешь. Оба они поступят с самим письмом не лучше, чем с его автором. Тем не менее вы должны понять, что я не могу покончить таким образом дело. Я хочу загладить, насколько это возможно, старую вину. Воспылать теперь, в мои годы и при моих обстоятельствах,
желанием — пользоваться радостями отца, принять девушку в свое холостое хозяйство и ввести в общество, как молодую баронессу — мне, у которого и без того немало хлопот с одною взрослою дочерью, — было бы чрезвычайно странно, не говоря уже о том, что едва ли даже и удастся когда-либо укротить эту молодую львицу. С другой стороны — папа Шёпф уже не тот, что был прежде, да притом он далеко не Крез. Если девушка останется у него, кто знает, не попадет ли и она в такие же дурные руки, как и ее бедная мать, а в случае, если она и останется добродетельною — вы знаете, милостивая государыня, в наш век добродетель в качестве единственного приданого не очень-то ценится. Поэтому, признает ли меня моя дочь или нет, я тем не менее хочу обеспечить ее будущность и сделать известным, что у девицы Шёпф есть некоторое состояние. Видите ли, убедить старика Шёпфа согласиться в интересах его внучки на эту сделку — может только такая добрая и умная женщина, как вы. Если б я отправил к нему Шнеца, то Шёпф, говоря с мужчиной, стал бы ссылаться на свою в данном случае сумасбродную честь мужчины и, в конце концов, указал бы ему на дверь. Вы же, если б только хотели — да отчего бы вам и не захотеть, — наверное, сумели бы тронуть эту резвую дикарку — мою плоть и кровь и заставили бы ее мягче относиться к своему отцу, который, право же, не чудовище. Но тише! Гости уходят… в присутствии Ирены ни слова об этом! Скажите только, могу я рассчитывать на вас?Он протянул ей через стол обе руки с таким прямодушием и притом с таким комичным, сокрушенным видом, что она ни минуты не задумалась дать свое согласие.
Дурное настроение барона моментально исчезло. Он вскочил, перегнулся через стол, горячо поцеловал руку Юлии, стал напевать какую-то мелодию и, закурив сигару, начал болтать о вчерашнем маскараде; перемена эта не ускользнула от Ирены. Войдя, девушка улыбалась и спросила свою новую подругу: каким волшебством удалось ей в такое короткое время рассеять меланхолическое настроение ее дорогого дяди?
Юлия расхохоталась и отвечала, что она не вправе выдавать тайн магии, а барон показывал вид, будто не понимает намека. Затем подруги распрощались. Юлия спешила к Янсену, которого надеялась в это время наверняка застать в мастерской. На лестнице она шепнула провожавшему ее барону:
— Отчего вы скрываете свою тайну от Ирены? Если не ошибаюсь, худшая половина тайны ей известна; отчего же не рассказать и другую половину, которая делает вам только честь.
— Вы думаете, Ирена знает кое-что об этом? — спросил барон. — Впрочем, чего теперь не знают молодые девушки! Думаешь, что они воспитываются бог весть в каком неведении и невинности — а они умнее по этой части нас, стариков. Ну, в таком случае, с Богом! Еще одним горьким орехом более, хотя мне еще гадко от прежнего.
Он еще раз поцеловал у Юлии руку и, вздыхая, вернулся к своей племяннице.
ГЛАВА XII
Медленно, погруженная в раздумье, спускалась Юлия с лестницы. Лишь только она осталась одна, все виденное и слышанное ею сменилось мучительною мыслью о том, что сталось с Янсеном, как он провел день и что произошло между ним и его женою, в руках которой была его будущность. Она упрекала себя за то, что долго засиделась у Ирены. Правда, Янсен заходил обыкновенно только по вечерам, но он мог навестить ее раньше, чтобы сообщить какую-нибудь новость или посоветоваться с нею. При этой мысли дрожь пробежала у нее по всему телу.
Как бы с целью наверстать потерянное время, Юлия стала быстро спускаться с лестницы. Но, дойдя до площадки первого этажа, невольно остановилась. Из ближайших дверей донеслась до нее странная музыка. Здесь, по словам кельнера, проводившего ее утром к Ирене, была гостиная Нелиды. Казалось, что на фортепиано, стоявшем в этой гостиной и на котором обыкновенно играли только чрезвычайно искусные руки, теперь упражнялся какой-то безумец, задавшийся целью испытать прочность инструмента, произвести возможно больше шума, вовсе не заботясь о мелодичности звуков.
Но среди этого шумного хаоса — что это: ослышалась она или это действительно был нежный голос ребенка, глубоко проникавший ей в душу? Взволнованная, подошла она к дверям; она ясно слышала плач ребенка, замолкавший порою на минуту, чтобы возобновиться затем с новою силою. Возможно ли это? Действительно ли ей знаком этот голос? Она приложила ухо к дверям и убедилась, что плачущий ребенок должен был находиться в соседней комнате, из которой не было выхода в коридор. Еще секунды две, и всякое сомнение исчезло. Не задумываясь, Юлия открыла двери и вошла в узкую прихожую, отделявшую гостиную Нелиды от ее спальни.
Двери в обе комнаты были притворены, в гостиной сидел Стефанопулос за роялем и импровизировал с дерзостью, возможной только при полнейшей бездарности. Не замечая того, что Юлия вошла в прихожую, он продолжал неистово барабанить. Неизвестно было, чего собственно добивался Стефанопулос: уж не желал ли он заглушить плач ребенка и отвлечь от него внимание. Юлия ясно слышала теперь плачущую Франциску и еще какой-то женский голос, который старался ее успокоить и приласкать. Но прежде чем она успела взойти, на пороге показалась пожилая женщина в шляпе и плаще.