В раю

В эту ночь я провел самые мучительные часы моей жизни, тщетно пытаясь привести ее в чувство. Я не смел звать на помощь, чтобы не скомпрометировать ее. Когда наконец она снова открыла глаза, я видел, что всего благоразумнее было уйти, не прощаясь.

Я не смыкал глаз в эту ночь. Я проклял и тот час, когда впервые увидел эту женщину, и мое мальчишеское упрямство, и мою позорную настойчивость. Напрасно стараюсь я себя утешить тем, что не возбудил в ней более глубокого чувства, чем то, которое сам питал к ней. Раскаяние, отвращение и чувство стыда, которые я не переставал испытывать, вспоминая об этой сцене, заставляют меня теперь верить, что тут было таинственное предчувствие, какое-то неопределенное сознание совершенного мною в эту ночь проступка перед самым дорогим для меня человеком.

Весь следующий день я не выходил из дому и ни с кем не виделся, но не из опасения встретиться с нею, так как я был уверен, что она не переступала порога своего дома из боязни встретиться со мной. Но в данном случае я ошибся. В полдень она гуляла на взморье, прекрасная и спокойная как всегда; ее спрашивали обо мне, и она отвечала, что не видела меня с того времени, как мы вышли на берег. Быть может, схватил насморк!

Une femme est un diable!^[109]

Когда же на третий день, поразмыслив над этим глубокомысленным изречением, я вышел из дому, отчасти с намерением узнать, останется ли она так же хладнокровна при встрече со мной, мне сообщили, что она рано утром уехала с первым пароходом — неизвестно куда.

Это был последний день моего пребывания на острове. В полдень я получил письмо с печальным известием, призывавшим меня домой. На вечернем пароходе я покинул Гельголанд.

Печальные события дома, а вслед за тем единственная страсть моей жизни способствовали тому, что воспоминание об этом приключении несколько изгладилось, — но оно воскресло во мне сегодня, во всей своей ужасной действительности. Я считал прежнюю ссору с Иреной достаточным наказанием за мой поступок, но теперь я сам требую окончательного разрыва. Счастье всей моей жизни должно послужить искуплением вины, которая недавно еще казалась мне давно забытою.

Этого откровенного признания было бы достаточно, чтобы возвратить тебе свободу. Но я знаю тебя слишком хорошо и уверен, что ты никогда им не воспользуешься. Следовательно, ты остаешься связанным и несчастным. Я счел бы себя достойным презрения, если б был способен, преследуемый адским хохотом Немезиды, предстать перед своею потерянною и снова найденною невестой как человек, заслуживающий полного уважения, тогда как ты и твоя Юлия остаетесь навек разъединенными! Может быть, я подвергаюсь более тяжкому наказанию, чем того заслуживает моя вина, но обстоятельство это нисколько не изменяет существа дела. Таков уже закон судьбы: у нее имеются разные вес и мера для отправления правосудия. За что один платится мимолетным горем, за то другой платится не только счастьем всей собственной своей жизни, но и счастьем всех своих близких.

Я сказал все, что хотел. Ирене, которой я написал всего несколько строк, я пишу, чтобы она обратилась к тебе, если желает знать причину, почему я снова должен расстаться с нею и на этот раз навсегда, не смея даже с нею проститься. Тогда я, может быть, не совладал бы с собою и заслужил бы в ваших глазах еще большее презрение.

До утра остается недолго… тогда я оседлаю коня, вернусь в город, уложу свои вещи и позабочусь о том, чтобы эти письма попали в ваши руки в то время, когда ваше великодушие и сострадание не будут в силах удержать человека, который только в изгнании может найти себе успокоение.

Прощай! Я не смею называть тебя обычным, дружеским именем. Но так как, несмотря на все, что случилось, ты, насколько я тебя знаю, не перестанешь сочувственно относиться ко мне, то позволь сказать тебе в заключение: не думай, что я сочту себя вправе покончить со своею разбитою жизнью. Радостей у меня, конечно, не будет, но я попытаюсь еще по мере сил и возможности быть полезным, исполняя свои общественные обязанности. Быть может, еще я додумаюсь когда-нибудь до того, отчего именно судьба назначила нести двойное наказание за грехи.

Феликс».

ГЛАВА XV

Юлия давно уже прочла письмо, но все еще продолжала неподвижно стоять у окна. Янсен, как бы в полудремоте, лежал на диване. Письмо выскользнуло из рук Юлии и упало к его ногам; Янсен, как бы внезапно пробудившись, вскочил, но не поднял письма с полу.

— Что же пишет Феликс? — спросил он как-то беззвучно.

— То именно, что ты и предполагал, — отвечала Юлия. — Ты едва ли узнаешь из письма что-нибудь новое: в нем нет, по-видимому, ничего такого, что могло бы оказать на дело сколько-нибудь существенное влияние; советую тебе прочесть письмо, когда выспишься и станешь спокойнее. Само по себе оно раздражить тебя не может. Я, по крайней мере, прочитав грустную исповедь нашего приятеля, нисколько не переменила хорошего мнения, которое до сих пор о нем имела; я думаю, что все уладится, и надеюсь, что нам не придется утратить дружбу Феликса, хотя он и говорит, что намерен отправиться в добровольное изгнание. Он послал также прощальное письмо Ирене. Вся последняя история произвела на его благородную, увлекающуюся душу потрясающее впечатление. Он думает, что лишил нас счастья, и не считает себя вправе быть и сам счастливым.

Янсен, подняв голову, мрачно и вопросительно взглянул на Юлию.

— Я ничего не понимаю! — сказал он.

Юлия наклонилась к Янсену, обвила руками его шею и поцеловала его в лоб.

— Тебе и незачем теперь понимать, милый. Будь совершенно спокоен и положись на меня, твоего лучшего друга. Правда, обстоятельства нам неблагоприятны, но искренняя любовь и небольшая, имеющаяся у меня доза здравого смысла вполне достаточны для того, чтобы победить в конце концов все козни слепого случая. Я слабая женщина, но гордость моя возмущается мыслью покорно и безропотно подчиняться обстоятельствам и не рискнуть на сопротивление там, где дело идет о жизни и смерти. Друг перед другом мы ни в чем не виноваты. Если в наши отношения врывается извне, без всякого на то с нашей стороны повода, разная грязь, то это не должно помешать слить нашу жизнь воедино и всецело отдаться друг другу. Нет, милый, мы не вправе трусливо покоряться всем требованиям нынешнего, во многих отношениях далеко еще не развитого, общества. Мы обязаны употребить все усилия, чтобы устроить жизнь на более честных началах, по крайней мере, на том небольшом клочке земли, на котором будет стоять наша хижина.

В продолжение этого разговора у Юлии навернулись на глаза слезы, но при этом она так радушно и так искренно улыбалась, что Янсен, несмотря на испытанное им сильное потрясение, почувствовал, что у него снова повеселело на душе.

— Что ты хочешь этим сказать? — сказал он, смотря на нее с удивлением.

— Погоди еще немного: скоро все объяснится, — шептала Юлия, целуя его в глаза и расправляя волосы, нависшие ему на лоб. — Если ты действительно меня любишь так сильно, как говоришь, чему я, как и всякая другая женщина на моем месте, не могу не поверить, то ты исполнишь мою просьбу. Прежде всего отправляйся домой и позавтракай; Франциска составит тебе при этом компанию. Затем ты ляжешь спать и постараешься уснуть как можно крепче. К вечеру прикажи себя разбудить, так как я жду тебя к себе ровно в семь часов. В награду за послушание узнаешь, какие меры я придумала, чтобы покончить с этой путаницей, препятствующей четырем хорошим людям быть счастливыми. До поры до времени не беспокойся ни о чем и положись на меня. Согласен?

Юлия долго и горячо целовала Янсена, который пришел окончательно в смущение и не знал, что сказать ей в ответ. Они вышли вместе из мастерской. Янсен как-то нерешительно взглянул на двери «фабрики святых».

— Послушай, — сказал он, — мне ужасно совестно, что ты застала меня там! Неужели ты можешь еще любить такого безумца?

— Мне нечего бояться, — со смехом отвечала она, — я знаю, что ты хотя и дикарь, но тем не менее никогда, даже в минуты самой ужасной невзгоды, не разобьешь того, что действительно свято и дорого для нас обоих.

Усадив Янсена в дрожки и отправив его домой, Юлия глубоко вздохнула и вернулась в мастерскую.

Коле, Розанчик и Анжелика стояли все время на дворе и с беспокойством ожидали развязки. Юлия знаками просила их отойти в сторону, чтобы не потревожить Янсена. Розенбуш пригласил Коле посетить его мастерскую.

Анжелика ушла также к себе и неподвижно сидела перед мольбертом. Когда Юлия вошла к ней, художница бросилась к ней навстречу.

— Что с тобой? — вскричала она. — Ты плакала?