В раю

— Убей меня, если у тебя хватит на это духа! — сказала она холодно, с презрительной улыбкой. — Комедия, в которой собака играла такую прекрасную, характеристическую роль, окончится очень кстати трагедией, которая будет, во всяком случае, лучше жалкого примирения. Я нисколько не виновата в твоей безумной ярости и никогда беспомощному существу не наносилось таких оскорблений: ты надругался над моим счастьем, честью, всей будущностью…

Дверь раскрылась настежь. Феликс оттолкнул мать Люси, подслушивавшую у дверей, и, предполагая, что наступило как раз время помешать какой-нибудь насильственной выходке, бросился в комнату и очутился перед говорившей. Но едва только она на него взглянула, как, испустив пронзительный крик, от которого содрогнулись все присутствующие, упала навзничь на диван с искаженными чертами лица и бессильно опустившимися руками, точно внезапно пораженная судорогами. Состояние Люси носило на себе такой явный отпечаток ужасной действительности, что нельзя было и думать о каком-нибудь новом притворстве. Янсен не успел еще опомниться, как мать Люси уже прибежала из коридора и бросилась к своей дочери.

— Вы убили ее! — воскликнула старуха, стараясь поддержать Люси, скатившуюся до половины на пол. — Помогите, спасите! Принесите воды, уксусу — что-нибудь! Люси, моя бедная Люси! Слышишь ли ты меня? Это я! Боже мой! Вот до чего ее довели! Теперь она непременно умрет! Может быть, даже она уже умерла!

— Это только обморок, ничего более! — сказал Янсен. — У нее и прежде бывали такие припадки, особенно после чрезмерного утомления на сцене. А сегодняшнее представление…

Голос его вдруг оборвался. Скульптор увидел, что Феликс, устремив неподвижный взор на лежавшую в обмороке, как окаменелый стоял посреди комнаты. Казалось, будто молния, поразившая Люси, задела также и его. Феликс был не в состоянии пошевелиться, ни один мускул не дрогнул на его лице: кровь, по-видимому, застыла в его жилах.

— Феликс! Ради бога, что с тобой? Что с тобою случилось? Слышишь ли ты меня? Феликс! — воскликнул Янсен, хватая его за руку.

Феликс делал тщетные усилия овладеть собою. Он все еще не мог оторвать глаз от лежавшей в обмороке Люси и только кивнул раза два головою, как бы для того, чтобы обнаружить признаки жизни. Затем, глубоко вздохнув, он сказал, отчеканивая каждое слово:

— Так вот твоя жена?

— Феликс! — воскликнул Янсен, в голосе которого звучало страшное предчувствие. — Феликс, скажи… нет, лучше не говори ничего… уйдем… мы здесь лишние…

— Так вот его жена! — повторял Феликс как бы про себя. Вдруг он вздрогнул, как бы ужаснувшись чего-то вырвался из рук приятеля и кинулся вон из комнаты с такою поспешностью, что Янсен не успел его остановить. Вслед за тем было слышно, как он сбежал с лестницы и захлопнул за собою дверь.

Янсен поспешил к окну и растворил его.

— Феликс! — кричал он ему вслед. — Что с тобой? Скажи хоть одно слово!

С улицы не последовало никакого ответа. Снег, смешанный с дождем, врываясь в открытое окно, мочил Янсену голову и грудь, — но он как бы не замечал этого. Он должен был опереться о подоконник, чтобы не упасть; и простоял так минут десять, не давая себе никакого отчета в том, что делалось вокруг. Старая певица, не переставая причитывать, старалась привести в чувство свою дочь, лежавшую в обмороке. Она вынула из дорожного мешка флакончик с какой-то эссенцией и смачивала ею побледневшие щеки и лоб молодой женщины.

Янсен смотрел на эту группу, но, казалось, не видел, что делалось с обеспамятевшей его женой. Только когда Люси сделала слабое движение рукой, он несколько опомнился и отошел от окна, не затворив его.

— Лучшее средство привести ее в себя будет — освежить немного воздух, — сказал он глухо, — обложите ей голову снегом, и через несколько минут она снова откроет глаза. Скажите ей тогда, что я покинул этот дом и оставляю ее в покое. Покойной ночи.

Мать Люси приподнялась с колен и хотела что-то ответить; но, взглянув ему в лицо, умолкла и только как-то боязливо и жалко кивала головою на все, что он говорил. Она посмотрела ему вслед, когда он выходил из комнаты, и снова ревностно принялась за трудную обязанность приводить в чувство свою все еще тяжело дышавшую дочь. Люси удалось, наконец, немного приподняться; но тут же опять бессильно упала на спинку дивана. Тогда мать ее побежала к окну и захватила горсть лежавшего там снегу. Наконец обеспамятевшая Люси открыла глаза.

Она окинула комнату полусознательным взором и, через несколько мгновений, совершенно уже пришла в себя и зашевелила губами.

— Где он? — прошептала она.

В это самое время на улице раздался стук копыт удалявшейся лошади.

— Слышишь? — говорила старуха. — Вот он уезжает. Он никогда более не вернется; он велел пожелать тебе покойной ночи и сказать, что более не будет тебя тревожить. О, мужья!.. Бедная, бедная Люси!

Бледная молодая женщина, казалось, все еще не понимала, что с нею случилось. Черты ее лица показывали все еще неуспокоившееся волнение. Она привлекла к себе мать и прошептала:

— А другой? Действительно ли это был он? Или это был призрак!

— Что с тобою, дитя? Ты бредишь? Не бойся, мы, вероятно, проведем ночь спокойно… О боже! Что за сцены, что за катастрофы!

Она схватила стакан вина и осушила его. Люси ее не слушала.

Ее опять бросило в озноб. Она снова закрыла глаза. Испытанное ею нервное сотрясение разразилось, наконец, рыданиями. Мать, привыкшая к подобного рода припадкам, даже и не старалась ее унять.

ГЛАВА XI

Мы должны будем вернуться немного назад и описать, что происходило в тот самый день с остальными действующими лицами нашего рассказа.

Юлия, как мы уже говорили, дважды заходила к Янсену в мастерскую, но не застала его там. Ей казалось невыносимым оставаться одной дома. Она пошла к Ирене, так как Анжелика еще спала. Ирена понравилась Юлии сразу, при первом же знакомстве, и, в свою очередь, тоже не могла устоять против обаяния, которым дышало все существо Юлии и отдалась ей всем сердцем. Обычная сдержанность молодой баронессы придавала этой короткости двойную цену. Благодаря маскарадной вольности, они вскоре стали уже говорить друг другу «ты». Потрясающая сцена, заставившая Янсена так рано удалиться из собрания, помогла молодым девушкам еще более сблизиться между собою. Юлия, которой Янсен разъяснил загадку появления неизвестной маски, не сочла нужным скрывать секрет от друзей, к числу которых с этого дня она причислила и Ирену.

Юлия глубоко сочувствовала Янсену. Она тотчас же поняла, что отношения их приблизились к развязке. Мысль, что он принужден будет доканчивать борьбу один, без нее, была для нее мучительна. Она хотела по крайней мере быть около него, знать ежечасно, что делается с ним, и, насколько возможно, удерживать его от насильственных поступков. Юлию очень огорчало, что Янсен, для нее же, избегал ее. Ей казалось, что она только теперь поняла всю силу любви своей к нему.

В таком состоянии духа вошла Юлия к Ирене, которая приняла ее самым радушным образом. Феликс, посетивший ее утром, только что вышел; и глаза и щеки его возлюбленной еще сияли счастьем от этого свиданья. У Юлии и Ирены было так много новостей, что они и не заметили, как пролетали часы, и были очень удивлены приходом дяди, возвращавшегося обыкновенно только к обеду. Ирена познакомила его с Юлией и упрашивала ее остаться к обеду. Барон с обычною рыцарскою вежливостью держал сторону своей племянницы; впрочем, он был в менее хорошем настроении духа, чем это бывало обыкновенно в присутствии хорошенькой женщины. За обедом он был молчалив, видимо озабочен и рассеян, много вздыхал и жаловался на старость, которая одолевает даже самых молодых дядюшек. По временам он пытался смеяться или сказать какое-нибудь bon-mot,^[97] но снова впадал в странную меланхолию и облегчал себя отрывочными замечаниями о непрочности судеб человечества и неизменности рока.

Когда, после обеда, Ирену вызвали в гостиную принять каких-то официальных посетителей, от которых она надеялась, впрочем, вскоре отделаться, барон остался наедине с Юлией. На него напало точно вдохновение. Он вскочил, провел рукою по жидким волосам, потеребил себя за бороду, взял сигару, которую тотчас положил обратно, и пододвинул свой стул к креслу Юлии.

— Фрейлейн Юлия! — начал он, тяжело вздохнув. — Вы, без сомнения, удивитесь тому, что я буду просить вас уделить мне минут десять внимания по одному очень серьезному делу. Вы не откажетесь высказать свое мнение и затем, если это будет только возможно, поддержать меня?

Она действительно взглянула на него с удивлением, но любезно кивнула головой.

— Весьма досадная история, — продолжал он, — история, которая, впрочем, происходит уже не впервые в нашем несовершенном мире и не особенно терзает сердце такого старого охотника на львов, как я. Досаднее всего то, что я не могу обратиться за советом и поддержкой ни к кому другому, как к молодой женщине, с которой, только час тому назад, имел счастье познакомиться. Видите ли, милостивая государыня, если бы я знал какую-нибудь замужнюю или более пожилую даму, к которой можно было бы иметь доверие, — право, я избавил бы вас от затруднения знакомиться с давнишними грехами моей молодости. Но в этом кругу холостяков и незамужних женщин… — вы, понимаете, многоуважаемая барышня?