В раю

— Это вы, Нанетта? — воскликнула певица. — Карета готова? Сундуки уложены? Уже время? Дитя… Господи! Что это? Вы здесь?

Юлия не дала ей времени захлопнуть двери и задвинуть задвижку. Она быстро подалась вперед и, проскользнув мимо удивленной старухи, вошла в спальню.

Она была встречена криком ужаса. Перед небольшим столиком, уставленным разными подарками, цветами, пирожками и игрушками, стояла девочка, с большою куклою в одной и бонбоньеркою в другой руке, плакавшая так горько, точно ее наказывали этими подарками. Молодая еще женщина стояла около нее на коленях, прижав добродушное свое лицо к курчавой головке ребенка, и, казалось, готова была отдать все, чтобы успокоить девочку. Теперь же она вскочила и с ужасом глядела на Юлию, как на страшное привидение. Графиня лежала на диване, в углу комнаты, с газетою в руках. Газета упала у нее на колени при появлении неожиданной посетительницы.

В следующее затем мгновение девочка бросила на ковер то, что у нее было в руках, и с радостными криками кинулась к Юлии.

— Наконец-то ты пришла, мамаша! Отчего так поздно? Я так боялась, я была совершенно одна! Пойдем мы в самом деле теперь к тете Анжелике или ты отведешь меня к папаше?

Она крепко прижалась к своей заступнице, которая с трудом успокоила ее; все личико девочки было еще мокро от слез и сама она вся дрожала.

Графиня приподнялась на своем диване.

— Чему я обязана честью этого посещения, милостивая государыня? — спросила она дрожащим голосом.

Юлия освободилась от объятий ребенка и спокойно посмотрела в лицо спрашивавшей.

— Я должна была бы извиниться, графиня, — сказала она, — что вошла сюда без доклада; но оказанный мне прием освобождает меня от всяких извинений. Проходя мимо ваших дверей, я услышала голос плачущего ребенка и, к немалому удивлению и ужасу, узнала голос Франциски. Ее приемные мать и отец, которые, по-видимому, не знают, куда она девалась, будут, вероятно, беспокоиться. Вы извините меня, если я выйду так же, как и пришла, и прощусь с вами без условных формальностей. Пойдем отсюда, Франциска, где твоя шляпа и накидка?

Юлия была до такой степени возмущена, что с трудом лишь могла произнести первые слова. Звуки ее собственного голоса успокоили ее. Она вдруг почувствовала себя в своем праве и достаточно сильной для борьбы.

Игра на рояле прекратилась, в комнате наступила полнейшая тишина.

Молодая женщина подошла к Юлии. Ее лицо, слегка раскрасневшееся, казалось, было совершенно спокойно, глаза ее не выражали ни ненависти, ни боязни.

— Я принуждена вам представиться сама, милостивая государыня, — сказала она мягким голосом. — Я — Люция Янсен, мать этого милого ребенка. Теперь вы понимаете?

— Разве это правда, мама Юля? Разве это, — прервала девочка, — действительно папина жена, как она говорит? Ведь у папы нет жены — у него была когда-то жена, да давно умерла — у меня нет другой мамы, кроме моей дорогой приемной мамы и милой мамы Юли, — я не хочу даже подарков, — я хочу только уйти отсюда! Уведи меня… я… я…

Она снова начала плакать и, бросив одежду на пол, подбежала к Юлии, громко зарыдала и кинулась ей на плечо.

— Успокойся, Франциска, — шептала ей Юлия, — мы сейчас уйдем отсюда к твоему отцу; спроси его, он скажет то, чего я не решаюсь говорить тебе здесь. Пойдем, будь доброй девочкой, моей послушной, хорошей Франциской.

— Я не могу не сознаться, что это что-то до сих пор неслыханное, невиданное, — начала графиня громким, но спокойным голосом. — Такие речи и из таких уст. Une femme entretenue qui ne rougit pas de vouloir enlever un enfant a sa mere legetime.^[102]

— Графиня, — прервала ее Юлия, тоже возвысив голос, — вы сказали это по-французски, это освобождает меня от неприятной обязанности отвечать вам достойным образом на гнусное оскорбление, которому вы не верите сами. Впрочем, мне до вас нет дела, хотя вы и сосредоточили у себя всю интригу. Я обязана отвечать только матери ребенка и сказать ей, что имею на него право, предоставленное мне его отцом. Мне, во всяком случае, жаль, что приходится пользоваться этим правом в отношении той, которая могла бы сослаться на более священное право, если бы она сама не лишила себя его. Вы хотели похитить ребенка у отца, и я, невеста вашего бывшего супруга, исполняю только свою материнскую обязанность, если противлюсь этому похищению. Одевайся, Франциска, нам здесь нечего более делать.

Молодая женщина побледнела, мягкие глаза ее засверкали, и она заскрежетала своими мелкими, ровными, белыми зубами.

— Вы позволяете себе касаться отношений, которые вам неизвестны или известны только с одной стороны и то в искаженном виде. Никогда я не отрекалась от своего естественного права называть это дитя своим; я была только принуждена уступить на время силе, втайне надеясь на то, что наконец время придет мне на помощь, что отец моего дорогого ребенка сознает, как он глубоко виноват передо мной, и что, живя врозь, он наконец смягчится. Кто знает, не случилось ли бы это действительно, если бы вы не стали между нами. Конечно, когда дело зашло так далеко, то нечего было уже рассчитывать на мирный конец. И так как я хотела вернуть себе свое священное достояние, то мне пришлось его похитить, точно чужую собственность; я с душевным прискорбием убедилась, как тяжело мне будет опять приобрести любовь этого бедного существа, лишенного матери, его естественной покровительницы. Тем не менее я буду отстаивать у отца свои права на этого ребенка. Зачем идете вы против глубоко оскорбленной женщины и оскорбленной матери? Не лицемерьте, не говорите, что вы хотите заступить у этого ребенка мое место, место, которое вы уже заняли у отца. Как ни искусно разыгрываете теперь вы роль нежной матери, в душе вы будете благодарить меня за то, что я избавила вас от тяжелой обузы, да и он, этот непостояннейший из мужей, верьте мне, обладая вами, он скоро утешится, если только найдет приличный предлог, и будет благодарен мне, что я была так великодушна и, не дожидаясь его прямого согласия, убрала с глаз долой воспоминание о давнишнем его проступке.

Она сделала движение, как бы желая взять на руки ребенка, который еще горячее прижался к Юлии.

— Унеси меня отсюда к папе, я не хочу опять к этой женщине, — шептала девочка.

Юлия погладила ее опять по головке и прижала к себе. Она прикрыла девочке уши мягкими густыми волосами, как бы для того, чтобы ребенок не мог более слышать этого непристойного разговора. Ни один звук не мог более долететь до уха и проникнуть в душу ребенка.

— Благодарю вас, — сказала она. — Этим объяснением вы успокоили мою совесть. Я думала, быть может, он действительно был не прав относительно вас! Быть может, он был слишком горяч, слишком поспешен, и если б даже она действительно была глубоко виновата перед ним, то разве это не достаточно сильное наказание, что она, мать, не может видеть свое дитя в течение стольких лет? И простит ли мне когда-нибудь этот ребенок то, что я навсегда разрушила надежду на примирение? Все это часто заставляло меня призадуматься; но теперь я должна откровенно сознаться, с сегодняшнего дня моя совесть будет совершенно спокойна. Что бы вы ни сказали в защиту ваших действий, единственного оправдания, действительной, непритворной любви к ребенку у вас нет. У вас ее даже и быть не может: как же иначе вам могла прийти в голову мысль, что я буду рада избавиться от него? Это могла подумать и сказать только та женщина, которая, в течение пяти лет, ни разу не выразила желания во что бы то ни стало увидеть свое дитя, подкараулить его на улице, чтобы хоть еще один раз прижать его к своему сердцу и поцеловать его милое лицо. Женщина, которая может спокойно смотреть на то, как чахнет ее единственное, лишенное истинной материнской любви дитя, разумеется, способна предположить, что родной отец этого ребенка охотно пожертвует им ради нового счастья. И вы упрекаете меня в том, что я поклялась быть верной этому человеку, который всегда был вам чужд, так как вы никогда не понимали его, никогда не были способны оценить по достоинству его самого, его благородство, его величие! Ну что же, попытайтесь разрушить его счастье и подкопаться под его покой; интрига на этот раз вам не удалась, а на будущее время мы сумеем лучше сберечь дитя. Вы нас предупредили!

По мере того как Юлия говорила, она приходила в большее и большее волнение; не ожидая ответа, прежде чем ее слушательницы успели опомниться и помешать ей, она схватила шляпку и накидку Франциски, набросила их на ребенка и вынесла его на руках.

Едва она вышла, как в комнату вошел Стефанопулос.

— Quelle femme!^[103] — сказал он с нервным хохотом, — elle nous a joliment mis dedans.^[104]

— Анжела, — приказала графиня, — пойдите за нею; она в состоянии сесть в карету, которая у подъезда, и уехать в ней домой, но карета эта нам нужна самим. Время дорого.

— Графиня, я вас не понимаю — для чего теперь карета, — и вы…

Он подошел к Люси, которая в бессильном оцепенении опустилась в кресло.

— Не будьте ребенком, Анжела, — сказала графиня, — чего тут понимать? Игра проиграна. Конечно, если б она была лучше играна…

— Чего же вы еще хотите? — ответила молодая женщина несколько раздраженно. — Разве мы не сделали всего, что вы нам советовали? Если б не этот несчастный случай, все удалось бы как нельзя лучше: я похитила бы ребенка и доказала бы всему свету, что не признаю себя виновною, не позволяю делать с собою то, что угодно, и обладаю достаточным мужеством, чтобы протестовать против презренных оскорблений.

— Успокойтесь, милая, — сказала Нелида резко. — Зачем вам разыгрывать перед нами комедию, которая никого не проведет.

— Довольно, le coup amanque,^[105] и надо позаботиться, чтобы ответный удар не попал в вас. Путешествие, которое вы хотели совершить с ребенком, должны вы совершить теперь одни. Как вы думаете, не сделает ли ваш муж всего, что может, чтоб наказать вас за эту попытку? Если он узнает…

— О, он взбесится, как зверь! — воскликнул Стефанопулос. — Я только раз был свидетелем его бешенства: это было, когда какой-то извозчик до такой степени мучил свою лошадь, что она пала. Янсен бросился на извозчика и разорвал бы его, кажется, на части, если б мы не подоспели вовремя. Графиня права, — вам следует бежать; само собой разумеется, что я сопровождаю вас — пока вы не будете вне опасности.