В раю

— Только не с горя, моя милая! Положим, что если б я была в расположении духа плакать с горя, то и для этого причины не занимать стать. Сколько горя лежит за нами! Впрочем, хотя все могло бы устроиться и удобнее, и приятнее, но лучшее все-таки еще от нас не ушло. Я должна тебе кое-что сообщить по секрету.

Юлия наклонилась и прошептала Анжелике что-то на ухо. Громкое, радостное восклицание вырвалось из груди художницы. Она вся раскраснелась от радостного испуга и в следующее затем мгновение повисла на шее Юлии, чуть не задушив ее своими поцелуями и ласками.

— Глупая девочка! — сказала Юлия, с трудом освобождаясь из ее объятий. — Ведь ты сама же предсказывала мне такой конец. Теперь, сделай одолжение, держи себя настолько благоразумно, насколько это вообще возможно для артистки. Ты должна мне пособить кое в чем, в противном случае мы не успеем приготовиться к вечеру. Я тебе расскажу, как и что я придумала.

Они провели еще с полчаса вместе в оживленной беседе и на прощанье целовали и обнимали друг друга с самыми пламенными уверениями в вечной дружбе. Коле и Розенбуш слышали через перегородку радостное восклицание и невнятный шепот. Нетерпение их возросло до последней степени. Услышав, что дверь мастерской отворилась, они вышли в сени, видимо обиженные.

— Анжелика скажет вам все, — крикнула им Юлия, быстро сбегая с лестницы. — Надеюсь, что вы оба не откажетесь прийти ко мне сегодня вечером. Об Янсене не беспокойтесь: он теперь дома и совершенно оправился.

— Фрейлейн Минна Энгелькен, — сказал Розенбуш, когда Юлия исчезла у них из виду, — сообщите же нам наконец, что означают эти таинственные переговоры.

— Я посвящу вас в тайну настолько лишь, сколько это для вас полезно и необходимо, господин Розанчик! — возразила ему художница.

Заметим кстати, что Анжелика была до того взволнована, что по рассеянности надела шляпу задом наперед и не потрудилась привести в должный порядок свой костюм для прогулки.

— Вы, господа, приглашены сегодня на вечер, на чашку чаю; вас просят передать это приглашение господам Шнецу и Эльфингеру, а также и папаше Шёпфу. Вы должны быть ровно в три четверти седьмого, в полной парадной форме, при всех орденах и знаках отличия, а теперь прошу извинить — у меня такое множество дел; вы же — господа повелители вселенной, не годны ни к чему, что выходит из круга науки и искусства, — поэтому до свидания, господа!

С почтительно насмешливым поклоном Анжелика без церемоний выгнала Коле и Розенбуша из своей мастерской и, напевая вполголоса какой-то веселый мотив, поспешно сбежала с лестницы.

ГЛАВА XVI

Выйдя на улицу, Юлия пошла тише и не раз даже останавливалась в нерешительности, как бы не зная, продолжать ли ей путь или нет. Юлия понимала всю необходимость сообщить Ирене содержание письма Феликса к Янсену для того, чтобы баронесса могла объяснить себе причину бегства своего жениха; но не лучше ли будет послать это письмо по почте, вместо того чтобы вручать его лично. Не избавит ли она в таком случае Ирену от неловкого tete-a-tete с подругою, которой известны прежние грехи ее возлюбленного? С другой стороны, для Ирены могло быть приятно, что люди, на которых грехи эти отозвались непосредственно, не лишили глубоко раскаивающегося Феликса своего расположения и охотно сделали бы все для того, чтобы его успокоить и удержать на родине.

Юлия чувствовала, что должна была немедленно переговорить с Иреной.

Войдя в отель, она так живо припомнила себе вчерашние сцены, что из опасения встретиться с Нелидой, не справляясь у швейцара, взбежала по лестнице прямо наверх. Ее опасения были напрасны; графиня лежала в постели, так как у нее, вследствие вчерашних треволнений, нога разболелась сильнее прежнего.

Наверху Юлию встретил барон с таким печальным лицом, что она невольно испугалась.

— Где Ирена? — воскликнула Юлия, — не больна ли она?

— Надеюсь, что нет, — возразил он со вздохом, хватая девушку за руку, точно она явилась к нему в качестве ангела-спасителя. — По крайней мере, часа два тому назад она чувствовала себя настолько здоровою, что, несмотря на дурную погоду, уехала отсюда в сопровождении одной лишь своей горничной.

— Она уже уехала? Значит, я опоздала?

— Вы, сударыня, явились как раз вовремя для того, чтобы утешить и успокоить старика. Вы видите перед собою человека, который, как отец, оказался неимоверно несчастливым. Родная моя дочь захлопнула мне дверь перед самым носом. Я ожидал, что по крайней мере приемная дочь будет уважать во мне своего воспитателя и покровителя, но и та меня покинула. Бедному Макару валится зараз уж слишком много шишек на голову. При таких обстоятельствах немудрено состариться раньше времени.

— Но зачем вы ее отпустили? Зачем позволили вы ей уехать?

— Зачем я ей позволил? Точно будто бы она стала спрашивать у меня позволения! Напротив того, она позволила мне остаться пока здесь для того, чтобы, выражаясь ее словами, «наедине» устроить свои дела прежде, чем я поеду за нею; но что, во всяком случае, я должен дождаться особого разрешения. Вот, милостивая государыня, до чего я дожил! Стоило после того оставаться холостяком и мужественно противостоять самым коварным искушениям особ вашего пола, для того только, чтобы на старости лет очутиться под опекою двух взрослых дочерей!

— Скажите, по крайней мере, что за причина побудила Ирену предпринять такое внезапное решение? — спросила Юлия после небольшого молчания.

— Вы очень добры, предполагая, что она считает нужным сообщать мне побудительные причины своих действий, — заметил барон. — Хорошо воспитанные дети делают, что им вздумается, не считая нужным отдавать какой-либо отчет своему выжившему из ума, престарелому отцу. По собственным соображениям я заключил, что тут непременно должен быть замешан плутишка Феликс. Вчера еще вечером она была совершенно весела и, удаляясь в свою комнату, почтительно поцеловала меня в щеку. Милость эта оказывается мне так редко, что я вполне способен ценить ее по достоинству. Сегодня утром, пока я ожидал племянницу к завтраку, пришла записка от господина ее жениха. Я, ничего не подозревая, послал эту записку ей. Проходит уже с полчаса, а племянницы еще нет. Вдруг наконец отворяется дверь и на пороге является она уже в дорожном костюме.

— Дядя, — сказала она, и при этом лицо ее было так бледно и неподвижно, как у восковой куклы, — я уезжаю с первым поездом в Инсбрук. Прошу тебя, не спрашивай меня о причинах отъезда — можешь быть уверен, что я все уже зрело обдумала (зрело, нечего сказать: согласитесь сами, сударыня, она думала ведь целых полчаса). Зная, что ты не можешь так быстро покончить здесь свои дела, я не принуждаю тебя следовать за мной. Для меня совершенно достаточно одной Бетти. Я остановлюсь в Рива, оттуда напишу, когда ты можешь приехать ко мне. Мне… — и при этом голос ее задрожал, — мне хотелось бы остаться немного одной. Из моих знакомых кланяйся тем, кому тебе будет угодно. Непременно передай мой сердечный поклон Юлии. Прощай!

— Вы легко можете себе представить, что я был несколько озадачен дневным приказом, составленным так коротко и ясно. Она собралась уходить, и тогда только я понял, что она вовсе не шутит. Я осмелился спросить ее: а что же Феликс? Разве он знает? Что скажу я ему, когда он приедет и не застанет здесь своей невесты?

— Он не приедет, — отвечала племянница. — Он теперь занят; ты все узнаешь впоследствии… Я должна спешить, чтобы поспеть к поезду. — С этим словами она ушла.

— Да, сударыня, я имею полное право воскликнуть, как старый столяр, в виденной мною здесь пьесе: «Не узнаю более света!» Скажите, ради Христа, есть ли во всей этой комедии хоть на грош здравого смысла? Оставим пока в стороне причуды молодой баронессы, рассмотрим только, каков жених, который вчера лишь клялся всеми святыми, что он счастливейший из смертных! Этот счастливый грешник, помилованный в то время, когда уже петля готова была стянуть ему шею, — изволите видеть, он одумался за ночь и «теперь ему некогда»!