В раю

Ганс. Хорошенькой такой, кажись, нечего было пугаться. Ха! Ха! Ха!

Кунц. И она, говорит, вот совсем точь-в-точь так же смеялась, да еще к тому же и не одна: тут был еще парень, да такой молодой, красивый, статный…

Ганс. Молодой?..

Кунц. Статный, красивый! Он стоял под окном и, собственно говоря, ничего дурного не делал, а только любезно пожимал барышне ручки и целовал их. Вот мой мальчик-то и перепугался, да и прибежал домой словно с пожара. Теперь платье так и лежит в мастерской… Когда прикажете вам его прислать?

Ганс. Что же это такое? Врет он, ей-богу. Все ж это надо разъяснить! Так парень-то был молодой? Да это черт знает что такое! И как смеет какой-нибудь франт целовать ей руки, среди белого дня, при всем честном народе?

Кунц. Тогда уж маленько смеркалось. Да и, может, он не всерьез, а так, в шутку. Подмастерье говорил, что ему показалось, будто этот самый парень был один из «братьев негодяев», тот, что прозывается живописцем.

Ганс. Мельхиор! Ах он, чертово отродье! Ни дна бы ему, ни покрышки!

Гинц. Вот тебе, вперед и не смейся над несчастием ближнего! Я так не буду злорадствовать, что и с тобой стряслась беда не лучше моего. Твоя Марианночка душой и сердцем-то простовата, вот она тебя, значит, в дурнях-то и посадила. Да еще как… то есть художественно.

Ганс. Месть, месть ему!

Гинц. Тебя сейчас уж и взорвало! Неужто ты забыл изречение премудрого царя Соломона: «Если тебе изменила красотка, ты, значит, ошибкой не ту полюбил…»

Ганс. А вот я его стащу к суду, к мировому его, негодяя!

Я тысячи рублей не пожалею,

Веревку чтоб купить ему на шею.

Я даже пойду пешком к самому царю… Да нет! До царя далеко, а расправу тут надо покороче. А то пока мы будем тратить время и деньги, негодяй будет только над нами смеяться. Нет, его, собаку, надо задавить и ее с ним вместе тут же придушить!

Кунц. Что же это вы, сударь, так уже сейчас и придушить? Вот бы немного прежде поуспокоились.

Ганс. Молчи, душа портняжья! Гинц, скажи: мужчина ты и друг мне?

Гинц. Ты сомневаешься?

Ганс. Ну, так вот что. Ум хорошо, а три еще лучше. Посоветуемся-ка хорошенько, как бы его наверняка сжить со света.

Незнакомец. Господин хозяин!

Хозяин. Что вашей милости угодно?

Незнакомец. Что это за люди?

Хозяин. Все самые как ни на есть почтенные господа. Вот этот господин Леберехт, человек, что называется, с капитальцем; у него на рынке собственный большой магазин; а другой — господин Готгетрей, дослужил уж до секретаря и наверняка будет когда-нибудь у нас бургомистром. Третий же…

Незнакомец. Да я об них вовсе и не спрашивал: видна ведь птица по полету; а вот расскажи-ка мне о молодцах, что разгневали так этих дураков.

Хозяин. Как, что вы сказали, дураков? Ну-ну, вы больно уж смелы; полиции бы вам поостеречься. Да, впрочем, мне-то что? Вы хотите, чтоб я рассказал вам о бесстыдниках, отбивших девушек у этих именитых горожан? Такие это, с вашего позволенья, наглецы, что если б только дать им волю, так они перевернули бы у нас весь город вверх ногами. Их всех здесь трое братьев. Двадцать лет тому назад подобрали их здесь на улице. Бойкие были мальчишки и такие черноволосые — ну, словно воронята; их, прежде всего, разумеется, окрестили и назвали как пришлось по календарю: Каспаром, Мельхиором, Бальтазаром. В городе было невесть сколько толков и пересудов насчет того, кто именно были их матери и отцы. А как парни стали подрастать, так видно стало, что они непременно одного отродья. И лицом, и походкой, ну, одним словом, всем близнецы. И по характеру-то уж можно сейчас заметить, что они не наши городские. Кто именно их народил — этого и посейчас не знаем; но если б даже они были вскормлены в каком-нибудь цыганском таборе, и тогда они не могли бы вести себя хуже и пакостнее. У нас в городе, надо сказать правду, насчет честности и всяких разных нравов, просто первый сорт. Народ мы всегда были богобоязливый и испокон века не слышно было, чтоб с какой-нибудь девушкой до свадьбы что случилось; и дом-то воспитательный у нас был выстроен, в сущности, только для украшения города. Но с тех пор, как город себе на беду воспитал в этом доме этих бесенят, все пошло шиворот-навыворот. Только они, значит, подросли, так и почали не приведи бог как баловаться, просто ни днем ни ночью не дают покоя. И не придумаешь, что это такое. И ничем ведь их не проймешь — ни строгостью, ни угрозой. Просто, как есть сказать, чертово отродье.

Незнакомец. Что? Чертово отродье! Это уж больно смело. Полиции бы вам поостеречься.

Хозяин. Ах, сударь, ведь так их все зовут. Оттого-то девки да бабы к ним так и льнут, что они такие наглецы! Как они стали подрастать, их отдали в ученье. Из того, что любил больно болтать, думали, выйдет школьный учитель. Второго, что все пачкал стены углем, послали учиться к штукатурщику, а третьего, что петь любил, взял к себе в науку трубач. Но скоро все учителя от них сбежали, да и было отчего. Самому черту с ними бы не сладить, — просто хоть рви на себе волосы. Эти шалопуты в несколько недель перещеголяли своих учителей, только это не пошло впрок ни городу, ни ремесленному нашему цеху. Старший, заместо того чтоб воспитывать юношество, нанял шайку лицедеев и поставил новую комедию, смотреть на которую сбегается целый свет. Второй стал рисовать на дощечках яркими, блестящими красками мужчин и женщин, да так, что они казались словно живые, просто вон из рамок так и лезут. И кто обзаведется такой картинкой, тот совсем, бывает, забудет святых угодников… Третий же своими песнями просто-напросто сводит людей с ума. Когда он, идя мимо церкви, начнет играть и петь, народ оставляет храм Божий и бежит за ним. Слыханное ли это когда дело? О, времена! О, нравы! Ну, скажите сами, сударь, разве эти братья не адово исчадье?

Незнакомец. Может быть. Это им лучше знать.

Ганс. Так будет хорошо! Мы вам себя покажем, чертово отродье…

Гинц. Кто-то поет, верно, они это и есть.

Ганс. Идем отсюда, поговорим где-нибудь в другом месте.

Купец. Теперь уж поздно!

Мельхиор (поет за сценой):

Im Weine wie spiegelt

Die Welt sich so schon,

Wer fastet und klugelt

Wird’s nimmer verstehen.

Drum Flaschen entsiegelt

Und Herzen entzugelt.

Und Geister beflugelt

Zu himmlischen Hoh’n.^[16]

ЯВЛЕНИЕ ТРЕТЬЕ

Входят Каспар и Мельхиор.

Xозяин (к Незнакомцу). Да вот и они, легки на помине! Сегодня их, впрочем, только двое. Музыкант, видно, где-то запропастился. Право, сударь, трактирщик, в сущности, пренесчастное создание. Он должен, не разбирая лица, подавать, что спрашивают, и угощать всем, что имеешь лучшего, другой раз просто самых отъявленных негодяев. Впрочем, я тоже себе на уме и так припрятал свою милашку, единственную дочь, что ее не найдет никакой лакомка. Сами знаете, есть пословица, что береженого и Бог бережет.

Каспар. Сегодня мне что-то очень тяжело и так грустно, как будто в жилах струится не кровь, а какой-то деготь. И самые песни твои стали мне даже противны! То, что меня прежде завлекало, кажется теперь так жалко, так ничтожно, что и желать-то его не стоит. Даже сладкий грех, божественное стремленье к запретному плоду не манит меня более. Какой-то туман спирает мне дыхание, в голове пусто… одним словом, такая тоска, что дело выходит совсем дрянь.

Мельхиор. А вот опохмелись-ка кровью винограда, так сам себя и не узнаешь. Или, может быть, тебе становится душно от того, что перед глазами торчат везде подлые хари этих торгашей.

Каспар. Нет, не в том суть. Правда, я не особенно охотно встречаюсь с этим, как его, что ли секретарем, которому я будто бы отравил жизнь. Ведь ты знаешь, что девушка привязалась ко мне сама, и я не сделал ни шагу для того, чтоб ей понравиться, а только не хотел оттолкнуть ее от себя. Дело в том, что все мне уж приелось и в ней, да и во всех вообще красотках, так что я охотно бросил бы этот городишко.

Я мир себе ареной бы избрал,

С орлами я понесся б вперегонку

Вместо того, чтоб насвистывать здесь воробьям…