В раю
Шрифт:
Эльфингер встречен был при входе аплодисментами, и был принужден отвечать на тосты, которые пились за его здоровье. Он скромно отклонял от себя похвалы под тем предлогом, что благодарность публики должна, собственно, была бы относиться к автору пьесы, известному сценическому писателю, имеющему горячее желание быть принятым в рай. Кукольная комедия была написана именно с той целью, чтобы заявить себя достойным принятия в райскую семью.
Без всяких дальнейших формальностей автор был единогласно принят в действительные члены. Коле попросил себе рукопись, чтобы сделать к ней рисунки, Россель по своему обыкновению отнесся критически к пьесе; Эльфингер защищал сочинение, и обе стороны начали уже было горячиться, когда вдруг дверь распахнулась и Розенбуш, страшно взволнованный, влетел в залу.
— Измена! —
Все окружили Розенбуша, бросившегося на стул и, несмотря на вопросы, отказывавшегося от всяких объяснений, пока не промочит высохшего, как он уверял, горла. Утолив наконец жажду, он начал рассказ о своих похождениях.
Когда участие его в представлении сделалось ненужным, он выскочил через окно средней залы в прохладный сад, чтобы отдохнуть там немного на просторе. Там ходил он взад и вперед по дорожке, под влажными деревьями, изучал облака и сыграл несколько пассажей на флейте, пока наконец не почувствовал страшной жажды. Имея в виду возвратиться опять в рай, стал он огибать дом, чтобы войти через заднее крыльцо, как вдруг увидел две подозрительные женские фигуры, в длинных, темных плащах, с капюшонами на головах. Обе они стояли у окна и смотрели в щелочку. Он застал их врасплох и хотел поймать на месте преступления, но, несмотря на то, что подкрадывался весьма осторожно, его выдал песок, заскрипевший под ногами. Дамы тотчас же отскочили от окна и бросились к выходу из сада, он поспешил за ними и торопился, сколько мог, так как заметил, что на улице ждала их карета. И действительно, ему удалось поймать одну из дам, которая была довольно полною и не могла бежать особенно скоро, так как несла что-то под плащом. Дама испугалась и, очевидно, изменив голос, умоляла Розенбуша отпустить ее, утверждая, что они не замышляли ничего дурного и попали в сад совершенно случайно. Он же, подстрекаемый справедливым негодованием, а также отчасти и любопытством, не хотел выпустить ее из рук, а, напротив того, настаивал, чтобы она сказала свое имя; уже плащ, в который он вцепился, изменнически трещал, как будто хотел оставить художника в положении совершенно обратном тому, в которое был некогда поставлен целомудренный Иосиф, как вдруг другая дама, добравшаяся тем временем до кареты, спокойно обернулась и сказала:
— Будьте покойны, милая; этот господин настолько порядочный человек, что не станет задерживать двух беззащитных дам. Venez, ma chere.[17]
— Эти слова, — продолжал Розенбуш, вскочив со стула, — к стыду моему, произвели на меня такое сильное впечатление, что я, как настоящий осел, выпустил из рук плащ и даму и, сняв шляпу, раскланялся самым вежливым образом с обеими плутовками. Но они были так перепуганы, что не обратили внимания на мою дьявольскую глупость и не расхохотались, а молча уселись в карету и помчались сломя голову прочь.
Тут только я очнулся и сообразил, какую глупую роль сыграл я во всей этой истории. Но лучшее, впрочем, еще впереди. Как вы думаете, что такое было у дамы под плащом? В борьбе с нею мне попадалось несколько раз что-то под руку, и я заметил, что это что-то было четырехугольное, вроде картины, натянутой на рамку. В то время когда я, снедаемый гневом, возвращался сюда, мне пришло вдруг в голову: а что если это была «Коринфская невеста»! Посмотрим-ка в самом деле, что с нею сталось. Я знал, в какое окно выкинул ее Стефанопулос. Вот я и принялся ее искать, но как ни шарил, не мог найти, и так как на земле вокруг были все лужи, то во всяком случае картина, вероятно, потухла. Держу пари, что эти шпионы видели, как горела картина, может быть, это даже и навело их на мысль войти в сад и унести ее с собой.
Рассказ Розенбуша произвел в обществе страшное смятение. Часть молодежи, разгоряченной вином, хотела бежать по следам дам, чтобы отнять у них похищенную «невесту». Сделаны были самые дикие предложения насчет того, каким именно образом отомстить за совершенное преступление и избавить на будущее время рай от подобных набегов. Все замолкли, когда Янсен начал говорить.
— То, что делается в раю, — сказал
он, — не страшится света. Похищение же «невесты» касается, в сущности, одного только Стефанопулоса. Но так как он, по-видимому, остается совершенно равнодушен к совершившемуся факту, то и остальные имеют полное право успокоиться.Все утихли, и пиршество продолжалось. Вино развязало языки даже самым неразговорчивым, каждый выбрал себе такого соседа, который ему более нравился, и даже молодой грек забыл понесенное им фиаско и начал петь народные греческие песни, которые и были встречены шумным одобрением. Филипп Эммануэль Коле пришел в совершенно блаженное состояние: подняв голову, со сверкавшими от умиления очами, ходил он по зале, держа в руке стакан, и чокался со всеми, провозглашая тосты за искусство, идеал, богов Древней Греции, и вместе с тем декламировал стихи Гельдерлина.
Шнец тоже очень развеселился. Он сел верхом на стоявший в углу маленький бочонок, надел на голову венок из ветвей дикого винограда и держал одушевленную речь, которую, впрочем, никто не слушал.
Когда пробило три часа, Эльфингер протанцевал фанданго с одним архитектором, недавно вернувшимся из Испании. Розенбуш играл при этом на флейте, а толстяк, поставив перед собою три пустых стакана, карандашом отбивал по ним такт. Феликс, выучившийся этому танцу в Мексике, сменил Эльфингера. Мало-помалу и остальное общество пустилось также в танцы. Один только Янсен сидел по-прежнему покойно, хотя глаза его разгорались все более и более. Посреди стола он устроил старому Шёпфу нечто вроде тронного кресла и обставил его кругом растениями. Седовласый старик, на которого также подействовал сладкий дар Бахуса, по временам приподнимался со своего места и с добродушным достоинством наделял общество остроумными тирадами и изречениями.
К четырем часам вино в бочке все вышло. Шнец гробовым голосом сообщил это грустное известие всем пляшущим, поющим и говорящим и пригласил общество отдать покойнику-вину последнюю честь. Устроилось торжественное шествие, со свечами, зажженными лучинами и другими суррогатами факелов. Общество, окружив бочонок, пропело хором реквием, после чего разом потушили все самодельные факелы.
В окна пробивался уже слабый утренний свет. Янсен напомнил, что пора разойтись, с чем все и согласились. Никто не был, что называется, пьян, хотя многие и не совсем твердо держались на ногах. Когда все вышли, по английскому саду пронесся прохладный утренний ветерок, как раз кстати для того, чтобы освежить разгоряченные вином головы. С деревьев падала крупными каплями роса. Посетители рая, держа друг друга под руку, разговаривали между собою и напевали мотивы из фанданго. Последними вышли Янсен и Феликс. Они, плотно прижавшись друг к другу, всю дорогу о чем-то думали и не говорили ни слова.
ГЛАВА VI
Анжелика бросила с негодованием кисть.
— Замечательно! — сказала она, — сегодня я делаю только глупости. И как ни верна пословица, что лиха беда начало, а конец всегда легок. Впрочем, как-то смешно быть такой прилежной, зная, что в доме никто кроме меня не работает. Фабрика святых угодников под нами, конечно, по воскресеньям не работает. Да и у других тоже праздник, — у Розенбуша мыши свистят с голода, или, быть может, со скуки, у Янсена двери сегодня ни разу не скрипнули. Понятно, что после ночного кутежа они разленились, да и головы поди, чай тоже болят. Конечно, сегодня никто не пойдет в пинакотеку. Вчера был рай.
— Рай?
— Так называют они свое заседание при закрытых дверях, которое собирается в месяц раз. Должно быть, в этом раю страшно беснуются; по крайней мере, Розенбуш, который вообще редко что-нибудь скрывает от меня, тотчас же принимает вид святоши, как только я начинаю говорить об их рае. Ах, уж эти мне мужчины, Юлия! Ну, хоть Максимилиан Розенбуш, — надо тебе сказать, я считаю его добродетельным человеком и, говоря между нами, милая, я даже находила бы его интереснее, если бы он был менее добродетелен, не играл на флейте и был бы в самом деле таким милым сорванцом, за какого он себя выдает. Но когда они собираются вместе, то один совращает другого с пути истины. Чего стоит уж одно название «рай»!.. Можно себе представить, что они там кутят самым допотопным образом, да и манеры там должны быть самые развязные и, что называется, декольте.