В раю

— Что, в раю одни мужчины или бывают также и дамы?

— Не знаю. Вообще, кажется, они веселятся без участия прекрасного пола, но иногда… в особенности на Масленице, устраивают у себя маскарады с дамами. Здесь, в Мюнхене, царствует вообще большая свобода нравов.

— Янсен тоже в этом кружке?

— Конечно, как ему не быть. Розенбуш говорит, впрочем, что Янсен там один из самых смирных. Хотелось бы мне заглянуть туда хоть в щелочку.

Будь я в камзоле,

В шляпе и брюках…

— Да у тебя, Анжелика, совсем эмансипированные желания!

Художница глубоко вздохнула.

— Юлия! — с торжественным комизмом сказала она, — главное несчастие моей жизни состоит в том, что в этой груди живут две души: тихая, скромная душа старой девы рядом со смелой, ветреной, бродяжнической душой артиста. Скажи, неужели ты никогда в жизни не чувствовала желания перейти за черту общепринятых приличий, сделать что-нибудь необыкновенное, смелое, непозволительное? Конечно, такой пассаж можно бы было выкинуть в своем кружке, где никто не стал бы упрекать другого и все были бы одержимы одним бесом. Мужчинам хорошо. Устроив себе потерянный для нас рай, они остаются вполне довольны. А бедняжка женщина, будь она хоть десять раз художником и в качестве истого художника чувствуй хоть самое глубокое отвращение к филистерству, тем не менее никогда не должна дать заметить, что ее может занимать не одно лишь только штопанье чулок. Конечно, — задумчиво прибавила она, — если бы даже собралась целая масса, целая толпа самых гениальных женщин и устроили бы женский рай, то я первая поблагодарила бы за такой рай, и знаете почему именно? Потому что сами мы одни ничего путного не можем устроить!

— А может быть, и потому, что между нами так редка настоящая дружба, истинное товарищество, — заметила Юлия. — Мы не любим, чтобы кто-нибудь из нашего брата выказывал свои преимущества, все равно, будет ли это в замкнутом нашем обществе или перед мужчинами. Но вот что пришло мне в голову: не можем ли мы воспользоваться праздником и заглянуть в мастерскую Янсена, как ты это недавно предлагала?

— Почему же нам не зайти, когда Янсен сам в мастерской? Это, конечно, было бы ему очень приятно.

— Нет, нет, — живо возразила Юлия, — я не пойду при нем ни за что на свете. При посещении мастерских я всегда играла очень глупую роль, так как не могла решиться говорить пошлых комплиментов, поэтому я дала себе клятву никогда не осматривать произведений художника в собственном его присутствии. Ты знаешь, у меня характер Корделии: когда сердце полно, я тотчас же начинаю молчать.

— Ах ты дурочка! — сказала художница, проворно обтирая свои кисти и приготовляясь уходить. — Вы, почтенная публика, всегда думаете, что мы хотим слушать рецензии, а не понимаете, что нам в тысячу раз милее, когда вы молчите от умиления и строите восторженно глупые мины.

Анжелика позвала управляющего, занимавшегося на дворе выколачиванием моли из гобеленового ковра, недавно купленного Розенбушем. Пока он ходил за ключами от мастерской, художница шепнула подруге:

— Мы пойдем не к ученикам, а прямо к самому маэстро. Мне всегда тяжело видеть, что такой даровитый художник, как Янсен, работает из-за куска хлеба. Зачем, в сущности, старается он столько зарабатывать денег — никто понять не может. Сам он живет очень экономно и, кажется, один-одинешенек, — о чем, впрочем, бабушка еще надвое сказала. Его мастерская святых угодников приносит ему порядочный доход. Неизвестно, что делает он с этими деньгами — зарывает ли он их в землю, или замуровывает в стену, или проигрывает на бирже, — во всяком случае, только сам он почти ничего не проживает… Но вот и наш страж с ключами. Благодарю вас, Фридолин. Вот вам за труды. Выпейте за здоровье этой прелестной дамы. Что, она вам нравится? Впрочем, нечего и спрашивать: вы должны были образовать свой вкус, живучи между художниками!

Управляющий улыбнулся, пробормотал какой-то комплимент и отворил двери в мастерскую. Анжелика тотчас же бросилась к вакханке и начала снимать с нее мокрые простыни.

— Стань сюда! — сказала она Юлии, когда статуя была развернута. — Хотя вакханка со всех сторон хороша, но так, в профиль, когда видна часть спины, она окончательно прелестна! Так и кажется, что она вот-вот соскочит со своего пьедестала, понесется по комнате и увлечет тебя за собою. Я не могу на нее смотреть без того, чтобы по всем моим членам не пробежала прежняя моя страсть к танцам. Как можешь ты оставаться спокойной! Жаль, что я не отличаюсь особенной грацией, а то тебе пришлось бы засучить платье и составить мне компанию.

Она действительно сделала несколько довольно смешных па.

— Пожалуйста, Анжелика, будь умницей! Ты здесь, конечно, точно у себя дома. У меня же захватывает дух… Я чувствую себя здесь как-то неловко.

— Не правда ли, такие чудеса не всякий день случается видеть? Каждая форма здесь живет и дышит; право, кажется, что это молодое тело должно податься, если до него дотронуться, и при этом вся работа имеет такой строгий, величественный и художественный характер, что, глядя на нее, никому и в голову не придет вспомнить о натурщице.

— Разве эта вакханка сработана с натуры?

— Неужели ты воображаешь, что можно прямо выдумать что-нибудь подобное?

— И находятся девушки, которые решаются…

— И даже очень много, милая моя невинность. Конечно, большею частью из таких, до которых мы и в перчатках не дотрагиваемся. Но Розенбуш говорил, что они часто бывают гораздо лучше своей репутации. Он встречал между натурщицами очень дельных и знал даже одну, у которой был настоящий муж и двое детей. Она являлась в мастерскую так, как другая приходила бы работать к портному или к модистке. Да, да, милая, мы с тобою понятия об этом не имеем. А вот, — продолжала она, указывая на рабочий стул Феликса, — тут занимается молодой барон. Он окончил ногу атлета, а теперь в награду будет копировать ногу Аполлона. Не дурно и не без таланта? Притом же барон мне нравится; он очень милый и приятный господин. Но, помяни мое слово, он веки вечные останется барином и никогда не будет настоящим художником.

Анжелика с таким же презрением произнесла слово «барин», с каким матрос говорит «береговая крыса». Потом она подошла к стоявшей посреди комнаты группе первобытных людей и осторожно начала их развертывать.

— Что это с ним сделалось? — сказала она. — С тех пор как я две недели тому назад в последний раз смотрела группу, он что-то уж особенно тщательно зашпилил полотно булавками. Но я могу опять зашпилить так, что он и не заметит. Вот полюбуешься-то, Юлия! Е una magia,^[18] как говорят итальянцы; это будет гораздо грандиознее, величественнее, необычайнее танцующей барышни. Ну, вот осталось развернуть еще один уголок… голова Евы, вероятно, еще не отделана.

Мокрое полотно, прикрывавшее коленопреклоненную женщину, соскользнуло; в ту же самую минуту до слуха Анжелики, стоявшей по другой стороне группы и продолжавшей осторожно снимать полотно, донесся слабый крик, вылетевший из груди приятельницы.

— Ты убедилась, что я была права? — сказала художница. — От восторга совершенно простительно вскрикнуть. Порядочный человек даже и не может хладнокровно смотреть на такую прелесть… Что это? — поспешно прибавила она, бросившись к Юлии, вдруг побледневшей и отступившей несколько шагов назад, — что с тобою, душа моя? Да ведь ты совсем взволнована… говори же… что случилось… что же тебя так… Боже ты мой, это? Конечно, я и сама этого не подозревала. Вот неожиданность-то! Эдакая неслыханная хитрость и коварство! И притом как удачно! Каков Янсен! Так вот отчего он так осторожно зашпиливал группу и целых две недели никому ее не показывал…

Юлия отошла к окну, окончательно смущенная, опустив голову на высоко волновавшуюся грудь. Художница же, от восторга забыв про свою приятельницу, стояла благоговейно, сложив руки перед знакомой, но теперь снова поражавшей ее группой. С тех пор как она ее не видала, голова Евы, бывшая прежде вчерне, приняла определенные формы, и лицо ее, грациозно склонившееся к только что проснувшемуся Адаму, походило как две капли воды на прелестную девушку, теперь опустившуюся на кресло и, с неописанным удивлением, стыдом и гневом, глядевшую на свое изображение.