В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

Греция воспитывала свой дух, по которой и мы часто воспитываем свое сердце и

развиваем свой эстетический вкус; другой знакомил русских людей с самим

собою и, показывая им все их стороны, заставил их с уважением смотреть на

самих себя. Оба они зараз исполняли великую задачу: один старался, чтобы

русский человек сознал самого себя, -- как необходимое дело для всякого

духовного развития; другой старался, чтобы русский человек узнал то, что было

вне его сферы, другой мир, другую жизнь, и чрез то получил бы возможность

ясно сознавать свою общечеловеческую сторону и только под ее строгим

влиянием развивать свою народность. Такую же связь в действии, на одном и том

же поприще, мы замечаем между Карамзиным и Жуковским: оба они особенно

действовали на наше сердце, возбуждая в нас эстетическое чувство; один увлекал

прекрасною, гармоническою, простою речью, до него неслыханною, другой --

прекрасным поэтическим стихом, также прежде неслыханным; один нас знакомил

с нашею собственною историей, заставил нас оглянуться на наше прошедшее и

сознать нашу многозначительную историческую личность; другой нас знакомил с

чужим поэтическим и вместе историческим развитием; один в нас возбуждал

прекрасное чувство народное, другой прекрасное чувство общечеловеческое,

знакомив с поэзией сердца, с его тайными и высокими стремлениями, с его

отрадами и страданиями, с его грустью и сладкими надеждами. И их ли не

следует соединить одним венком? Их ли могилам не прилично быть вместе? Но я

обращаюсь к своим наблюдениям. Могила, приготовленная для Жуковского, была

выложена кирпичом, выбелена известью и украшена прекрасными цветами, --

украшение весьма приличное для могилы поэта. Вокруг нее беспрестанно

толпился народ. Сюда приходили старики, бывшие свидетелями первой славы

Жуковского, с увлечением молодости запомнившие каждый его стих; сюда

приходили молодые люди, узнавшие о Жуковском уже на школьных скамейках,

привыкшие с его именем соединять чистый романтизм, туманную мечтательность

и грусть по сердечной утрате; они никогда не видели Жуковского, но

представляли себе его маститым благочестивым старцем, который мог назваться

почтенным дедом для их поколения; сюда прибегали и дети, с невинным

любопытством заглядывая в могилу и восхищаясь более ее цветами; они еще

ничего не могли знать о Жуковском, но будет время, когда их юные сердца

сильно забьются при этом имени, когда они признают свое с ним родство, потому

что Жуковский по преимуществу поэт юности и любви; будет время -- и вспомнят

они этот день и этот час, когда они с детским любопытством заглядывали в

могилу Жуковского, и тогда расскажут о том своим меньшим братьям и

товарищам. Сюда приходили и дамы, которые, может быть, не раз мечтали

девическими мечтами над поэзией Жуковского, и, может быть, не раз при чтении

в их глазах блестели слезы. Я наблюдал над выражением лиц всех взрослых

приходящих и на всех читал одно, читал, что они хорошо знают, кто был

Жуковский, и пришли на его могилу не из простого любопытства, а из любви и

сочувствия к поэту, пришли на погребение человека родного. Смотря на все это, я

невольно припоминал прекрасные стихи Пушкина о Жуковском, который называл

певца "Руслана и Людмилы" своим учеником, превзошедшим учителя. Я думал,

как было бы прилично читать эти стихи на памятнике Жуковского:

Его стихов пленительная сладость

Пройдет веков завистливую даль,

И, внемля им, вздохнет о славе младость,

Утешится безмолвная печаль

И резвая задумается радость4.

Я прислушивался к голосам и в некоторых из них мог разобрать

повторение тех же самых стихов и выражение того же самого желания. Не раз

слышал я шепот почтенных людей: славный был человек Василий Андреевич,

прекрасный человек! и чаще всего: он был добрый человек. Да, он был добрый, и

может ли поэт быть недобрым человеком. Поэт всегда сходит в могилу

увенчанный двойным венком -- венком певца и венком доброго, великодушного,

сострадательного и милосердого человека. И эти две славы от современников

переходят в другие поколения. Я помню и всегда буду помнить тот вечер, когда я

посетил Званку, жилище Державина на берегу Волхова: добрые крестьяне не

могли понять моего чувства как чувства к славному родному поэту; они не знали,

что между нами Державин славится славой поэта; между ними он славится только

славою доброго человека, доброго барина. И как приятно, как отрадно было

слышать тот общий голос, голос старика и молодого, по прошествии 34 лет после

смерти доброго поэта; все единодушно говорили: добрый был человек Гаврило

Романович, дай Бог ему царство небесное! И, верно, еще много лет будет жить эта

слава доброго человека на берегах Волхова и утешать собою всех добрых людей.

Верно, и о Жуковском долго не забудется та же слава, верно, со слезами

благодарности многие будут о нем вспоминать как о великодушном и добром

человеке и передавать о том весть своим детям. Слава его как поэта никогда не

забудется. Я был свидетелем прекрасного чувства и о нем расскажу вам, мои

читатели.

Я стоял близ кладбищенских ворот, прислонившись к одному памятнику;

входит дама, лет около тридцати, одетая просто, оглядывается во все стороны и,

не видя того, чего искала глазами, обращается ко мне с просьбою показать ей

могилу Жуковского. Я провел ее к могиле. Увидав цветы, украшавшие

внутренность еще праздной могилы, она убедительно просила могильщика

достать ей на память один цветочек. Могильщик отказал, имея, вероятно, в виду,

что если все захотят последовать ея примеру, то наконец в могиле не останется ни

одного цветка. Но она не отставала, просила его самым нежным, умилительным

голосом, говорила, что она уезжает за полуторы тысячи верст, что ей приятно