В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

Киреевских и вместе с тем принять на себя опекунские заботы2. Жуковскому,

однако, не суждено было возвратиться в Долбино и поселиться "среди соловьев и

роз". Он остался в Петербурге, вступил в службу при дворе; но и оттуда писал в

свое любезное Долбино: "Знаете, что всякий ясный день, всякий запах березы

производит во мне род Heimweh {тоска по родине (нем.).}"3. <...>

Несколько лет, проведенных вблизи такого человека, каков Жуковский, не

могли пройти без следа для братьев Киреевских. Иван развился весьма рано. <...>

Десяти лет Иван Киреевский был коротко знаком со всеми лучшими

произведениями русской словесности и так называемой классической

французской литературы, а двенадцати он хорошо знал немецкий язык. Конечно,

тихие долбинские вечера, когда Жуковский почти каждый раз прочитывал что-

нибудь, только что им написанное, должны были иметь сильное влияние на весь

строй его будущей жизни; отсюда, быть может, его решительная склонность к

литературным занятиям, идеально-поэтическое настроение его мыслей. Для

Ивана Киреевского Жуковский всегда оставался любимым поэтом. Излишне,

кажется, говорить об их дружеских отношениях, не изменявшихся во все

продолжение их жизни. Жуковский горячо любил Киреевского, вполне ценя и его

способности, и возвышенную чистоту его души. При всех литературных

предприятиях Киреевского Жуковский спешил являться первым и ревностным

сотрудником и, если обстоятельства того требовали, энергическим заступником4.

Зная Киреевского, он всегда смело мог ручаться за благородство его стремлений,

за искренность его желаний блага. Впоследствии Жуковский писал А. П.

Елагиной: "...в вашей семье заключается целая династия хороших писателей --

пустите их всех по этой дороге! Дойдут к добру. Ваня -- самое чистое, доброе,

умное и даже философское творение. Его узнать покороче весело"5. <...>

<...> Все это [споры по поводу издания "Московского вестника"] огорчало

Погодина и наводило на него даже уныние, апатию, но Жуковский явился его

утешителем. "Благодарю вас, -- писал он ему, -- от всего сердца за ваше любезное

письмо и за ваши литературные подарки. Будучи в чужих краях, я не мог

познакомиться с вашим журналом -- он где-то гуляет по Европе, а до меня не

добрался. Здесь, в Петербурге, я просмотрел все книжки с большим

удовольствием. Вы сами хороший работник и имеете умных сотрудников. Я от

всей души пожалел о Веневитинове -- чистый свет угас слишком скоро. У него

было много прекрасного в душе, нравственного и поэтического. Шевырев

прекрасная надежда. Хомяков поэт. В час добрый. Об вас не говорю. Вы

вооружитесь не на шутку, чтобы действовать как настоящий рыцарь на поле

славы литературной. Учитесь у Европы, но действуйте для России, для ее верного

блага. Комментария на это не нужно -- он был бы слишком долог, вы сделаете его

сами. Не заглянете ли к нам в Петербург? Я бы рад был вас увидеть. Простите.

Сохраните мне ваше дружеское расположение". <...>

<...> Запрещение "Европейца" огорчило всех благородных людей того

времени и возбудило их справедливое негодование. <...> Но более всех оскорблен

был Жуковский. Он, по свидетельству А. П. Елагиной6, позволил себе выразиться

пред императором Николаем I, что за Киреевского он ручается. "А за тебя кто

поручится?" -- возразил государь. Жуковский после этого сказался больным.

Императрица Александра Федоровна употребила свое посредство. "Ну, пора

мириться", -- сказал государь, встретив Жуковского, и обнял его. <...>

Из многих разговоров, толков, пересудов и споров о чаадаевской статье в

памяти Д. Н. Свербеева осталось слово о ней Жуковского: "Порицать Россию за

то, что она с христианством не приняла католичества, предвидеть, что

католическою была бы она лучше, -- все равно что жалеть о черноволосом

красавце, зачем он не белокурый. Красавец за изменением цвета волос был бы и

наружностью и характером совсем не тот, каков он есть. Россия, изначала

католическая, была бы совсем не та, какова теперь; допустим, пожалуй, что

католическая была бы она и лучше, но она не была бы Россиею"7. <...>

<...> Во время пребывания Жуковского в Москве8 Погодин часто с ним

виделся. Слушал его рассказы об "Арзамасе", о смерти Пушкина, об его

молодости. Вместе с тем Погодин ужасно досадовал "из самолюбия", что ему не

удалось вместе с И. И. Дмитриевым и Жуковским побывать в Английском клубе.

В то же время он убеждал Жуковского "приняться за переложение Киево-

Печерского Патерика".

В это время друзья и почитатели Жуковского задумали в честь его дать

праздник, устройством которого занимался Шевырев и писал Погодину: "1)

Цыган. 2) Лишних никого не будет, кроме знакомых Жуковского, приятелей и

литераторов незнакомых. Но зато заплатим подороже. 3) Ужин будет славный,

готовит повар покойного Василия Львовича Пушкина -- воспоминание. 4) Не худо

бы и сегодня вечером побывать в Сокольниках, чтобы видеть, как устроится дело.

5) О куплетах что же?
– - Мне некогда. Ты съездил бы к Баратынскому, который

приглашен. 6) Приглашать надобно в половине 9 или в 8 часов. 7) Съезди к

Жихареву -- он живет на Пресне, в средней Пресненской улице, на даче Толстой.

8) Вы все ленивы, неповоротливы вы, живете за тысячу верст, и никто не хочет

наведаться и пособить делу. Ты даже забыл о Загоскине, Верстовском, Аксакове,

Гениште, за которых взялся".

Погодин, желая украсить этот праздник присутствием старого наставника

Жуковского -- престарелого А. А. Прокоповича-Антонского, писал ему на

лоскутке бумаги: "Московские знакомые Жуковского дают ему завтра вечер -- не

угодно ли вашему превосходительству принять в том участие". На том же