В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

был, к себе на вечер для празднования юбилея Жуковского по случаю

пятидесятилетия его литературной деятельности. Мы отправились и, к

удивлению, нашли почти всех в белых галстухах и орденах: скоро узнали мы, что

на этом вечере будет наследник; тут было множество народу: был Киселев,

Блудов и вообще цвет петербургских придворных умов. Приехал наследник, и

Блудов прочитал стихи Вяземского, на сей случай написанные. Стихи очень

плохи. Блудов читал их, беспрестанно прикладывая лорнет к глазам и тряся голос

для эффекта. Если б мне не было противно и досадно, мне было бы смешно. Да, я

забыл сказать, что все началось пением "Боже, царя храни"; коли бывшие тут

артисты, Оболенские (Дмитрий и Родион), Бартенева и некоторые другие дамы.

Когда Блудов читал стихи, то некоторые дамы прослезились, несколько раз

раздавался ропот неудержимого восторга из уст этих чопорных фигур в белых

галстухах; когда кончилось чтение, то послышались жаркие похвалы: "C'est

charmant, c'est sublime!" {Прекрасно, возвышенно! (фр.).} После этого пропеты

были куплеты стариком Виельгорским, после каждого куплета хор повторял

refrain:

Наш привет ему отраден,

И от города Петра

Пусть домчится в Баден-Баден

Наше русское ура!

Надо было видеть, с каким жаром эти белые галстухи кричали: наше

русское ура... После этого подан был лист бумаги, на котором все посетители

должны были написать свои имена, начиная с наследника. Делать нечего, и я

вписал свое имя, только почти предпоследним. Наконец великий князь уехал, и

тогда Глинка-музыкант стал петь разные свои hомансы. <...> Это только меня и

утешило. Предоставляю вам судить, что испытал и почувствовал я в первую

половину вечера. Среди этого старого общества я чувствовал себя новым

человеком, совершенно ему чуждым; среди воздаяний этой старой Поэзии во мне

пробуждалось сознание того нового пути, по которому пошла моя стихотворная

деятельность. <...> Я решительно не хотел сближаться с этим обществом. <...> Глинка, немножко подпив за ужином, пел испанские мелодии и свои сочинения с

необыкновенным одушевлением. Это поистине гениальный художник. Я

познакомился с ним и завтра читаю ему "Бродягу". <...> Вяземский просил

Самарина и меня написать об этом вечере статью и послать в "Москвитянин". Мы

отказались под предлогом ссоры с Погодиным. Он, конечно, понял, почему мы

отказались, и, видимо, огорчился. Впрочем, говорят, что официальность вечера

было не его дело, а сюрприз, сделанный ему его женою. Был тут и Ф. Н.

Глинка"16.

Но это нисколько не помешало Аксакову вскоре после того навестить

князя Вяземского, и последний "ни слова о своем вечере", а только пригласил

Аксакова прочесть у него "Бродягу".

Совершенно противоположное впечатление из этого вечера вынес

Плетнев, который (от 28-го февраля 1849 года) писал виновнику торжества: "Все

мы праздновали у Вяземского день вашего рождения. <...> Такого прекрасного

праздника я не запомню. Все одушевлены были одним чувством -- чистою,

нежною любовью к вам и благодарностью к хозяевам. Притом это собрание

представляло цвет общества, вкуса и благородства". <...>

<...> Возвращение Жуковского в отечество было искренним желанием

всех его друзей и почитателей. "Обещание ваше, -- писал ему Шевырев, --

подарить нас всех свиданием с вами на следующую весну очень утешительно.

Будем молить Бога, чтобы сбылось оно. Присутствие ваше здесь необходимо и

для добра нашей литературы. Вы поддержали бы в молодом поколении деятелей,

которые хранят красоту слова и остаются верны вашим преданиям. Нельзя утаить,

что большая часть молодого поколения идет не тою стезею. Это художники без

идеала. Они сами от него отрекаются, полагая его в действительности. Грустное,

отчаянное самоубийство искусства -- вот что видно в них! Не знаю, как мы

спасемся от этой беды и выйдем на настоящий путь. Всего более огорчает и

поражает меня ранняя гибель многих молодых дарований. Журнальная Сцилла и

Харибда так скоро поглощает их и делает жертвами своего бумажного

водоворота. Едва лишь появится молодой человек с новою, свежею повестью, как

в ту же минуту какой-нибудь журналист вербует его в поставщики повестей, и все

кончено".

Гоголь же писал Жуковскому из Москвы: "Мне все кажется, что хорошо

бы тебе завести подмосковную. В деревне подле Москвы можно жить еще лучше,

нежели в Москве, и еще уединеннее, чем где-либо. В деревню никто не заглянет,

и чем она ближе к Москве, тем меньше в нее наведываются, -- это уже такой

обычай; так что представляются две выгоды: от людей не убежал и в то же время

не торчишь у них на глазах"16.

Но, к сожалению, Жуковскому далее Варшавы не довелось быть в России.

Родионов писал Погодину: "Вам, может быть, известно, что В. А. Жуковский

приезжал в Варшаву для свидания с государем и получил снова отпуск до весны.

Рвется он домой; наскучила ему Германия".

Со своей стороны, Погодин, желая принести дань своего уважения

Жуковскому, обратился к А. П. Елагиной с просьбою написать о Жуковском в

"Москвитянине", но Елагина отклонила от себя это поручение и писала Погодину

(27-го февраля 1849 г.): "Благодарю вас за письмо ваше, за известия обо всех, за

"Москвитянина" и даже за предложение написать о Жуковском. Я сообщу это

предложение сестре Анне Петровне, может быть, ей это будет по сердцу, а я

покуда никуда не гожусь. Извините, не могу еще перебирать нашей жизни. <...>

Моя вся душа была связана с его душою, мы любили одно и стремились вместе.