В.А. Жуковский в воспоминаниях современников

о том, что происходило в обществе, и не разглашать мнений членов о читанных

там произведениях воспитанников. Где этот драгоценный устав? Где та доска, на

которой писались имена первых воспитанников, которая висела в зале и

передавала имена их позднейшим поколениям воспитанников? Жуковский, в

последнее время посетив пансион, спросил об ней. Ее уже не было! Грустно было

его чувство.

Антонский всегда присутствовал в заседаниях общества в качестве

почетного члена. Другие почетные члены были лица известные: попечитель

университета, И. И. Дмитриев, Карамзин и другие; случалось, что и они заезжали

в среду к Антонскому и неожиданно для воспитанников приходили в собрание их

общества и сидели до конца. Сердце радовалось: и у них, видя возрастающих

литераторов, и у воспитанников пансиона, видя внимание к себе таких людей!
– -

Так в то время приготовлялись молодые люди в литераторы.

Первые опыты Жуковского в поэзии принадлежат ко времени его

воспитания. Они были помещаемы в журналах "Приятное и полезное

препровождение времени" (1797 и 1798) и "Илокрена" (1798). За это замечание я

обязан одному юному критику моих "Мелочей". Потом они были помещаемы в

"Утренней заре", составлявшейся из трудов воспитанников пансиона4. И. И.

Дмитриев, знавший его и прежде, особенно обратил на него внимание по

выслушании на пансионском акте его пиесы "К поэзии". Он после акта пригласил

его к себе и с этого времени больше узнал и полюбил его5. Угадывая его сильный

талант, с тех пор он никогда не пропускал недостатков молодого поэта без

строгих замечаний. Щадя способности слабые и немощные, он почитал делом

поэтической совести не скрывать недостатков и уклонений от вкуса тех молодых

поэтов, которые имели достаточно сил для овладения своим искусством. Таким

образом, и к этой пиесе "К поэзии" в стихах:

Поет свой лес, свой мирный луг,

Возы, скрыпящи под снопами, --

он заметил Жуковскому, что пение предполагает сладкозвучие, что оно

мелодия, что оно не выражает скрипа, хотя и есть инструмент, называемый

скрипка. Молодой Жуковский жадно выслушивал замечания Карамзина и

Дмитриева и много воспользовался их строгими замечаниями.

Грееву элегию "Сельское кладбище" перевел Жуковский тоже еще в

пансионе первый раз в 1801 году, по замечанию гр. Д. Н. Б-ва6, не

четырехстопными ямбами, как я напечатал прежде, а шестистопными и принес

свой перевод к Карамзину для напечатания в начинающемся в 1802 году

"Вестнике Европы"; но Карамзин нашел, что перевод нехорош. Тогда Жуковский

решился перевести ее в другой раз. Этот перевод Карамзин принял уже с

восхищением; он был напечатан в "Утренней заре" и в "Вестнике Европы", в

последней, декабрьской книжке 1802 года. Он был посвящен автором другу своей

юности Андрею Ивановичу Тургеневу. Таким образом, известный нам перевод

был второй, а последний, гексаметром, вышедший уже в старости поэта, должно

считать третьим. Такова была настойчивость молодого поэта в стремлении к

совершенству, и таких-то трудов стоил ему тот превосходный стих, та мастерская

фактура стиха, которыми мы восхищаемся ныне.

Об этом-то Андрее Ивановиче Тургеневе вспоминает Жуковский в

послании к брату его Александру Ивановичу, а вместе и об отце их Иване

Петровиче.

Где время то, когда наш милый брат

Был с нами, был всех радостей душою?

Не он ли нас приятной остротою

И нежностью сердечной привлекал!

Не он ли нас тесней соединял?

Сколь был он прост, не скрытен в разговоре!

Как для друзей всю душу обнажал!

Как взор его во глубь сердец вникал!

Высокий дух пылал в сем быстром взоре.

Бывало, он, с отцом рука с рукой,

Входил в наш круг -- и радость с ним являлась.

Старик при нем был юноша живой;

Его седин свобода не чуждалась...

О нет, он был милейший наш собрат;

Он отдыхал от жизни между нами;

От сердца дар его был каждый взгляд,

И он друзей не рознил с сыновьями.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Один исчез из области земной

В объятиях веселия надежды.

Увы! Он зрел лишь юный жизни цвет;

С усилием его смыкались вежды.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Другой... старик... сколь был он изумлен

Тогда, как смерть, ошибкою ужасной,

Не над его одряхшей головой,

Над юностью обрушилась прекрасной!7

Андрей Иванович Тургенев был и сам поэт. В "Собрании русских

стихотворений", изданных Жуковским в 1811 году (часть 4-я), помещена

прекрасная его элегия, начинающаяся так:

Угрюмой осени мертвящая рука

Уныние и хлад повсюду разливает,

Холодный, бурный ветр поля опустошает,

И грозно пенится ревущая река!8

По окончании курса учения и по выходе из пансиона Жуковский

несколько времени все еще жил у Антонского. Пансион был на Тверской (ныне

дом Шаблыкина). Главные ворота были тогда в Газетный переулок, а не на

Тверскую; эта сторона двора не была еще застроена нынешним фасом. Тут была

по переулку кирпичная ограда; у самых ворот был маленький флигель,

выкрашенный белою краскою, в котором, отдельно от воспитанников, жил

Антонский. Тут, в маленькой комнате, жил у него Жуковский по окончании

курса, пансионского ли только или и университетского, этого не помню.

Здесь, как я слышал в пансионе, написал он "Людмилу". Между

воспитанниками, восхищавшимися ее ужасными картинами, существовало даже