Вечно ты

* * *

Корниенко снова моет в коридоре пол. Я останавливаюсь возле сестринского поста, якобы проверить назначения, а сама украдкой вглядываюсь в него, стараясь уловить признаки грядущего распада.

Нет, внешне все как обычно. Свежая стрижка, чисто выбритое лицо, белоснежная майка. Мне даже интересно, как он добивается такого эффекта, стирая свое белье в умывальнике под краном?

– Мы ему пурген даем, – просвещает меня сестра.

– Зачем?

– Так это фенолфталеин, лучший отбеливатель. На пару часов замочили, и все.

– Надо же, не знала… Век живи, век учись.

Хочу попросить таблеточку для эксперимента, но решаю все-таки купить в аптеке. Завтра посмотрим, получится ли у меня поразить коллектив сияющим белизной халатом.

Корниенко сгибается почти пополам, далеко ныряя шваброй под жестяной шкаф со всякой медицинской дребеденью, добросовестно там шурует и выпрямляется, отирая пот со лба. Даже сквозь румянец от интенсивной физической работы заметно, что лицо его потихоньку приобретает тот оттенок нездоровой бледности, который бывает у людей, подолгу не выходящих на солнце. Сейчас самое упоительное время года, воздух пронизан солнцем, напитан им даже в ненастные дни, повсюду разносится аромат сирени и других цветов, названия которых я не знаю, молодая зелень полностью покрыла жухлые прошлогодние травы и запестрела распускающимися бутонами… Так хорошо на улице, что грешно сидеть в четырех стенах даже по долгу службы, но бедняга Корниенко довольствуется часовыми прогулками в закрытом дворике, да и то не каждый день. Выводить некому.

Перехватив мой взгляд, он улыбается, я улыбаюсь в ответ. Он возвращается к своей швабре, я прохожу мимо. Мы молчим не потому, что нечего сказать, просто и так все ясно.

Накануне я принесла ему почитать «Зверобоя» Фенимора Купера, Корниенко не уследил, соседи по палате стащили ее и разобрали на туалетную бумагу. Что ж, дело житейское, я умею грамотно расставлять приоритеты, поэтому не сержусь. Тем более «Войну и мир» соседи оставили, значит, с художественным вкусом у них все в порядке. Думаю что-нибудь еще принести ему из домашней библиотеки. Корниенко признался, что сроду не читал художественной литературы и не понимал, зачем она вообще нужна, а теперь до него дошло, что это последний рубеж перед сумасшествием.

Что ж, одной рукой толкаем человека в пропасть, другой – укрепляем рубеж. Все логично.

Захожу к Регине Владимировне. Теперь мы с ней пьем чай почти официально, и никого это не тревожит. Я терапевт, она психиатр, с моей ставки я никуда выше не прыгну, и премии мне выписывает не она, так что о злоупотреблении служебным положением и кумовстве речь не идет.

– Я испекла морковное печенье, – она достает из ящика стола небольшой кулек, – господи, я уже и забыла, какая эта радость, готовить не только для себя.

Растягиваю губы в улыбке. Я сейчас познаю другую радость – когда для себя одной можно вообще ничего не делать. Сразу скажу, радость эта скоропортящаяся, несет в себе зерно гниения и распада, поэтому ею не стоит сильно увлекаться. Решаю завтра побить морковное печенье своим безе с помощью единственного известного мне кулинарного секрета. Чтобы безе получилось пышным, воздушным и сухим, белки должны постоять при комнатной температуре как минимум ночь, а лучше сутки.

Пробую кусочек. Одна надежда, что Регина Владимировна моего секрета не знает, потому что ее печенье буквально тает во рту.

– Бесподобно! – закатываю глаза к небу совершенно искренне.

– Ой, правда? – от похвалы она хорошеет, как девушка, и я думаю, что, пожалуй, не буду печь свое безе. Лучше поброжу по магазинам в поисках какого-нибудь деликатеса. Вдруг выбросят ветчину или копченую колбаску, на худой конец, редкий сорт сыра, типа «Советского».

– Сейчас видела Корниенко, – говорю я нарочито небрежно, – что-то цвет лица его мне не нравится. Как брюхо дохлой рыбы, не к столу говоря.

– Ну питается он, по крайней мере, хорошо. Дочь молодец, передачи собирает по максимуму.

– Когда нет активности на свежем воздухе, все не в коня корм. Слушайте, а нельзя ли его в общее отделение перевести? Все же там на прогулки можно свободно выходить.

Регина Владимировна морщится:

– Да, конечно. Как захочу под суд пойти за халатность, так сразу и переведу.

– Но формально он останется нашим пациентом…

– Татьяна Ивановна, это же реально конь! Он нашу ограду в два счета перепрыгнет – и ищи его потом.

– Ну без документов, в пижаме он далеко не убежит.

– До дочкиной машины как-нибудь доберется, а там поминай как звали. Вы не забывайте, что под судом он не был ни по поводу лишения званий и наград, ни по поводу принудительного лечения. Весь мир перед ним открыт. Приедет в какой-нибудь медвежий угол, явится в паспортный стол, так, мол, и так, я генерал такой-то, из армии демобилизован, но удостоверение личности офицера потерял. Хочу жить у вас, помогите, пожалуйста! И заработает наша дорогая бюрократическая машина, и получит он чистый паспорт и прекрасно себе заживет. Во всяком случае, шанс на такой исход достаточно велик. Ну а потом, Татьяна Ивановна, вы наверняка лучше меня знаете, что на нашей необъятной родине существует много мест, где можно без документов прекрасно устроиться. Потом, фальшивые паспорта тоже никто еще не отменял. А главное, что любая из этих авантюр выглядит привлекательнее, чем прозябание в психушке. И потом, это не из тюрьмы побег, когда тебе срок добавят, если поймают. Тут же максимум, чем он рискует, – скажут ай-ай-ай и вернут обратно.

– Мне кажется, он слишком гордый человек, чтобы бегать.

Регина Владимировна смотрит на меня задумчиво:

– Ладно, Татьяна Ивановна, неужели вы не понимаете, что его пример – другим наука? В этом весь смысл. Что он там нес на этом чертовом совещании, бред или не бред, никого не интересует. Главное – человек попер против генеральной линии, нарушил чьи-то планы на Золотую Звезду или повышение по службе. В этом вся суть послания властей: не лезь, не высовывайся, не пытайся сделать как лучше, а не так, как надо нам. Ну а если попробуешь только пикнуть, то мы в одночасье превратим тебя в ничтожного идиота, и никакие твои прежние заслуги не спасут тебя от этой участи. Мы можем все, поэтому покорись или сиди в психушке. И то, что ты заехал в нее без суда, придает ситуации особый ужас. Решение суда человек имеет право оспорить, а тут даже не на кого жалобу писать. Только на свою больную голову.

– И сколько еще ему выступать живым примером всемогущества советской власти?

– Сколько останется живым, столько и будет примером, – зло говорит Регина Владимировна, – если только не признает свои заблуждения, тогда я сразу его на амбулаторку переведу. У вас с ним вроде неплохой контакт, может быть, уговорите?

Обещаю попробовать и беру еще одно печенье. Оно уже не кажется таким вкусным. Так же как и тезис, что «мы ему тут хотя бы приличные условия создаем», не кажется стопроцентно убедительным.

– Татьяна Ивановна, а почему вы так переживаете за Корниенко? В память о муже?

Вопрос застает меня врасплох. Ответа я не знаю. Паша никогда не гнал меня на баррикады, да и сам лез на них, только когда абсолютно был убежден в своей правоте и верил в возможность победы. Он бы не стал упрекать нас с Региной Владимировной, наоборот, похвалил бы, что делаем все, что в наших силах. Сам Корниенко мне никто, он даже не слишком мне нравится. Да, симпатичный мужчина, обходительный, с хорошей памятью, но он пять лет снимал пенки с этого адского варева, в котором погиб мой муж. Вполне достаточный аргумент, чтобы успокоить совесть. Ты всего лишь угодил в психушку, а муж мой умер, так что радуйся каждому новому дню. И все же Корниенко волк войны, он рисковал собой, а сколько есть шакалов, которые только крутятся вокруг на безопасном расстоянии, тявкают, натравливая людей друг на друга, в надежде урвать свой жирный кусок… С такими никогда ничего не делается.