Век перевода (2006)

СТИВЕН ВИНСЕНТ БЕНЕ {165} (1898–1943)

Скрипичный лес

О боги, страшный день! Зловещи тени Свинцовых туч, и свой багровый глаз Сердито щурит солнце. Как змея, Дорога вокруг леса обвилась И колдовством обволокла растений Дрожащую листву. И в тишине Под налетевшим ветром сосны гнутся, Толкаются, как злые горбуны; Смешок недобрый бродит по кустам. …Что если справа, где на валуны Неверные лучи заката льются, Вдруг крик раздастся?.. ЧТО МЕЛЬКНУЛО ТАМ? И шепот побежал по ржавой хвое Злорадный: «берегись!». Отпрянул я В ознобе липком ужаса, и стон Издали сосны. Облаков края Кровавым вспыхнули огнем — и вдвое Я ужаснулся: появился Он. Весь в черном — только жарко пламенели Каменья в кольцах и на башмаках, Откинул плащ он, как махнул крылами, И скрипку высоко взметнул в руках. Я слушал. Струны жалобно звенели, Пока он их настраивал. Орлами Взмывали ноты ввысь, к вершинам пиний. Потом наканифолил он смычок И поклонился. «Ваш слуга, синьор, — Сказал он. — Я в игре не новичок, Но вреден холод пальцам. Впрочем, вздор! Меня зовут Никколо Паганини». И скрипка вскрикнула, словно душа Терзалась чья-то в нестерпимой муке, И музыка помчалась вскачь, рыдая, — Как языки огня, плясали звуки, Захлебываясь, горестью дыша, Вздымаясь воплем, стоном опадая, — Вот замерла, печальным разрешась Звучанием минорного аккорда, А через миг взвился ее прибой Пугающе, стремительно и гордо, Как армия, что с песней понеслась В отчаянный и безнадежный бой — И в пропасть ада. Соль и горечь слез Ожгли мне губы. Рушились созвучья — Весь лес играл — деревья простирали Кривые ветви, и смычками сучья Вздымались. Ураган скрипичный рос, Вращались звуки в бешеной спирали… Прочь бросился я. Адский гром и звон Мне несся вслед — но наконец ослаб. Я, весь дрожа, назад оборотился. Вдали, тряся ветвями черных лап, Безумствовал, метался и клубился Огромный, темный, страшный лес-дракон.

РОБЕРТ УИЛЬЯМ СЕРВИС {166} (1874–1958)

Баллада о козле Пэта Кэйзи

Пэт Кейзи вам знаком, о нем Не раз я пел для вас. Послушать сказ Пора пришла Про Пэтова козла. У Пэта Кейзи был козел — гнуснейшая скотина, И поделом его Мурлом бедняга Пэт прозвал. Носки, рубашка, простыня — козлине всё едино, Он крал белье с веревки — и жевал, подлец, жевал. Он скатерть мог переварить, сгрызя ее проворно, Желудок был луженый, а уж зубы — словно сталь. Но все бесчинства прежние померкли в день тот черный, Когда он красную сожрал у миссис Руни шаль. А миссис Энни Руни — о! — премилая вдовица, Мечта солидных женихов и молодых парней. А Пэт наш холост — и не мог в красотку не влюбиться, Не мог не грезить, не вздыхать и не мечтать о ней! Являлся он как штык с визитом к ней по воскресеньям, Пил чинно чай и невзначай хитро турусы плел, Почти добился милости примерным поведеньем — Как вдруг свинью такую подложил ему козел! Вело козла дорогой зла любви сокрытой пламя: Хозяина любил Мурло и чтил как божество. Он шел за ним повсюду, поджидал его часами, И ко всему, что движется, он ревновал его. Однажды Пэт в гостях у миссис Руни взял несмело Ее за ручку и завел о чувствах разговор. А на заборе шаль ее любимая висела, И взор ревнивого козла упал на тот забор. А Энни Руни эту шаль ну просто обожала — Такой роскошной шали не видал крещеный мир. Ей много лет, а ярок цвет, ничуть не полиняла, Ведь это не простая шерсть, а чистый кашемир! И как ни жаль, но эта шаль рогатого злодея Пленила красотою, он подкрался к ней — и хвать, Мемекнул и немедленно, собою не владея, Сорвал ее с забора и давай скорей жевать! «Ах, Энни, как виденье вы прекрасны неземное, — Пел вдовушке Пэт Кейзи, с ней прощаясь у дверей, — Бутончик мой, я сам не свой, когда вы не со мною, Не длите муку, руку мне отдайте поскорей!» «Ах, бросьте ваши шуточки», — ответствовала Энни И пальчики к усам его игриво поднесла, Как вдруг застыла в ужасе и гневном изумленьи, Увидев преступление противного козла. И с молнией во взорах (ведь ирландский нрав — что порох): «Ах так! — вскричала Энни. — Это просто стыд и срам! Прощайте, мистер Кейзи! Нету толку в разговорах — Как собственных ушей моей руки не видеть вам!» Дверь хлопнула — и что ж бедняге Пэту оставалось? В бессильном гневе он пошел козлину костерить, А вредное животное ехидно ухмылялось Под монолог, что я б не смог при дамах повторить. Проклявши всех козлов, а заодно и бабский норов, Поплелся к Шиннигану Пэт, в его салун-притон, За рюмкой рюмку в глотку лил, нажрался словно боров: Уж больно крепкий в том притоне гнали самогон. А утром, когда он домой, шатаясь, потянулся (И верный, как собака, брел Мурло за ним вослед), Запнулся он, споткнулся и на рельсах растянулся, И сном заснул блаженным, как дитя невинных лет. И дрых он безмятежно так, похрапывая нежно, Как будто он не знал вовек печалей и забот, Козел же волновался и будил его прилежно, И тыкал рогом бережно то в спину, то в живот. Но Пэт не просыпался, ибо здорово набрался, И любящей страдал Мурло козлиною душой, С мемеканьем тревожным хозяйский храп сливался, И сон не прерывался, хотя шум стоял большой. Толкал и теребил его козел без передышки, То за уши покусывал, тащил за воротник, То пробовал поддеть его рогами за подмышки, Но, силы все истратив, головой совсем поник. Не знал Мурло, остаться ли, бежать ли за подмогой, Как вдруг послышался вдали гудок и стук колес. И сердце вмиг охвачено отчаянной тревогой: По рельсам приближался к ним пыхтящий паровоз. Другой упал бы в обморок иль наутек бы кинулся, Но не таков Мурло наш, он козел, а не овца! Пускай дрожат поджилки — но с места он не двинулся, Решившись Пэту Кейзи быть верным до конца. Он грудью встретит мчащее гремящее страшилище, Затопчет, забодает, опрокинет, загрызет, Хвоста он не покажет, не сдастся этой силище, Погибнет с честью с Пэтом вместе иль его спасет! Геройского козла, друзья, представили вы ясно? И как кондуктор в ужасе воскликнул: «Ох, беда!»? — Ужасно! — Нет, прекрасно! Хоть на рельсах спать опасно, Но жив наш Пэт, и жив козел и счастлив как всегда! Вся троица мне встретилась в аллее накануне: Счастливчик Пэт, которому по-крупному свезло, А рядом с миссис Кейзи, что была когда-то Руни, Рогатый, бородатый член семьи — козел Мурло. Полны недоумения, вы ждете в нетерпеньи Чтоб я во всех подробностях скорее объяснил, Как к ним пришло спасение в последнее мгновенье И случай неминучую беду остановил. Козел в такой напасти свисающий из пасти Взметнул обрывок шали, чтоб он бросился в глаза. Ведь цветом ал, на стоп-сигнал он был похож отчасти. Его увидев, машинист НАЖАЛ НА ТОРМОЗА!

ПОЛЬ СКАРРОН {167} (1610–1660)

Прямое средство преуспеть Маскарад

Посвящается Королю

Король, чей блещущий престол Затмил иных монархов троны, Кто добродетелью процвел, Благие даровав законы! Нам в свете сем не преуспеть Без твоего благоволенья, Мы все согласны претерпеть, О милости твоей все наши помышленья. В придворной нашей суете, Где все приятны и любезны, Искусства ценим только те, Что для карьеры нам полезны. Мы знаем, что везенье вмиг Здесь обернуться может крахом, Но тропку к счастью напрямик Ты можешь проложить руки единым взмахом. Удачу ловим мы свою, В трудах усилий не жалея, И отличаемся в бою, Лишь о награде мысль лелея. Все таковы, и даже ты, Сколь ни превознесен судьбою, Достигнешь большей высоты, Когда весь мир земной смирится пред тобою. Но полно! Столько рассуждать К лицу ли маленьким людишкам? Все в круг! Давайте танцевать, Язык не распуская слишком! Пусть скрипки заиграют в лад! Всё хорошо! Долой печали! Лишь дамы много говорят. Эй, тише там! Король велит, что все молчали.

ЦИПРИАН КАМИЛЬ НОРВИД {168} (1821–1883)

В альбом

1

Безумных жен, вкусивших мандрагору, Пускали в Ад. Бывать, с судьбой не споря, Там Данту довелось и Пифагору — И я там был… И не забыл, о горе!

2

Я был там! Что ж, теперь десятитомный Писать отчет? О нет… Я задыхаюсь… Схожденье в Ад — сюжетец не альбомный, А я устал… На воды отправляюсь.

3

Куда-нибудь… Лететь в безумной спешке, Метать вперед невидящие взгляды, Чтобы слились эпохи, словно вешки, Чтоб, как грибы, срывать веков громады.

4

Пускай былое с будущим сплетутся, Смешаются столетья и мгновенья, Чтобы на старый след свой не вернуться, Чтоб Ад остался в пропасти забвенья.

5

Но спросишь ты: «Кого ж в краях печальных Глухого Лимба повстречал тогда ты?» — Там нет людей! Ни близких нет, ни дальних. Для изученья души там разъяты.

6

Не чувства, нет! — колеса и пружины, Механика безжизненных расчетов. Когда-то заведенные машины, Вертясь, не замедляют оборотов.

7

Размеренно, в бесцельности постылой — Ни дня, ни ночи, ни зимы, ни лета — Здесь час за часом падает уныло, Как будто гвозди забивают где-то.

8

И нет часам числа или названья, Событий нет с отмеченною датой, Нет устремленья — только колебанье, Запущенное фатумом когда-то.

9

Здесь время против вечности восстало, Мгновенья от годов не отличимы, И каждый час, не ведая начала, Бежит сам за собой… по кругу… мимо.

10

И чудится дрожанье злой усмешки В попытке обогнать себя… за краем, И понял я: в бесплодной этой спешке Недвижен каждый час и нескончаем.

11

Трагедия — но без речей и масок, Колес, пружин — бессильное скрипенье, Томленье музыки без нот и красок, Напрасно жаждущей излиться в пенье.

12

И внутренности судорогой схватит, Как от морской болезни в непогоду. Не скука, нет, а ярость душит — хватит! — И нет причины ей, и нет исхода.

13

Познаешь тут свой вес, исчислишь меру — Кто ты таков? Владеешь ли собою? Всё то, что раньше принимал на веру, Безжалостно обнажено судьбою.

14

Собой ли был ты? Чье носил ты имя? — Свое? Иль призанял его у предков? Какие мысли можешь звать своими, А что набрал чужого из последков?

15

Ты в пламя брошен веткою сосновой — Дотла сгоришь ли? Искрами развеет Всего тебя? — иль, для свободы новой, В пожаре сердцевина уцелеет?

16

И в горстке пепла, для чужого глаза Сгоревшей жизни жалкого итога, Блеснет ли грань нетленного алмаза — Победы ослепительной залога?

17

Но я измучен тяжестью огромной, И говорить нет сил… Я задыхаюсь! Схожденье в Ад — сюжетец не альбомный, И я устал… На воды отправляюсь.

18

И спутника бы выбрать — нелюдима, Угрюмого и чуждого наукам, Чтобы сидел, как пень, глазел бы мимо, Не нарушал молчания ни звуком.

19

И мчаться! Сквозь пространства и эпохи, Через века — пути не разбирая, Чтобы мелькали страны, как сполохи, Чтоб — во всё небо! — без конца и края!

ИРИНА ПОЛЯКОВА-СЕВОСТЬЯНОВА {169}

РУБЕН ДАРИО {170} (1867–1916)

Новый год

Полночь вдруг вратами славы распахнулась. Час чудесный! Он, Святой Сильвестр, в сиянье золотистом и жемчужном! Вчетвером его выносят ангелы, за трон небесный Взявшись дружно. Магов царственных прекрасней. Как блестит его тиара! Яркий Сириус сверкает, и Арктур, и Орион. Перстень сделан столь искусно — взял его другому б в пару Соломон. Плащ в алмазах! И Голконда ярче в дар не посылает! Диамантами осыпал ноги Ковш ему, гляди! И божественной подвеской — чудно Южный Крест пылает На груди. К Кораблю идет понтифик, что сверкает на Востоке. Там Январь-завоеватель гордым шагом подступает. Стрелы декабря иссякли — и аврора искр потоки Рассыпает. С берега неутомимо целится Стрелец огромный, Вечность перед ним — загадка, дна увидеть не дано. Держит он холодный Полюс, где Зима лежит короной, Новой сущностью наполнил моря синее руно. Дюжину колчанов дарит Вечность царственной рукою Каждый год. Часы, как стрелы, с тетивы Стрельца слетают. Победитель, он над тенью, над бездонностью покоя Вырастает. Под гигантским силуэтом души мчатся на свободу, И любой души загадка в алом трепете слышна. Перепончатые крылья шелестят по небосводу — Промелькнув летучей мышью, с громом мчится Сатана! О Святой Сильвестр! Пока что Сатане дороги нету — Зодиак сияет чистый, Ватикан небесной тверди, Хор хвалебный распевает миру гимны и мотеты О бессмертьи. Молится Святой и смотрит на Корабль. И в то мгновенье Царь-Январь нисходит гордо, Тетиву понтифик держит — и несет благословенье Дланью твердой.

Три волхва

Я — царь Гаспар. И ладан — дар мой скромный. Прекрасна жизнь! — вот речи заключенье. Бог — существует. Он — в любви огромной. Да сбудется Звезды предназначенье! Я — Мельхиор. И смирны дух витает. Бог — есть. Он здесь, он — блеск дневного света! Грязь на подошвах белым расцветает, А радость — меланхолией одета. Я — Бальтазар. Вот золото в подарок. Бог — есть, большой и сильный — вы поверьте. И та Звезда, чей свет так чист и ярок, — Да воссияет в диадеме Смерти! Правители великие, ни слова! Любовь ликует, праздник вас встречает. Свет сотворив, Христос приходит снова — И Жизни цвет главу его венчает!

РАЙМУНДО КОРРЕЙА {171} (1859–1911)

Кавалькада

Глухая ночь. Дорога под луною. Звук долетел — далекий и неясный. Всё громче он! И — кавалькадой страстной Охотники промчались предо мною! Они домой спешат порой ночною С трофеями — смешливы, громогласны, Но трубный глас тревожит мир напрасно — Беспечна ночь и дышит тишиною! Вдруг ожил лес, и всё пришло в движенье. Всё ближе звук, всё громче нарастает — И в сердце гор уходит, затихая. И — тишины внезапное вторженье. Лишь чистотой белесый свет блистает. Безлюдный путь. Луна. И ночь глухая.

Геспер

Ночь снизошла и синью охватила Спокойный мир — осенний, присмирелый. И озарил всё небо нежно-белый Свет Геспера. Печальное светило! Вдруг искорка на куполе застыла Монастыря. Восторженно, несмело Взор к небесам из кельи отсырелой Печальная монашка обратила. О Геспер, ты — весь в белизне нетленной! Вы, тучи, что спешат по небосклону! Что ж долог взор тот — в глубину Вселенной? И где другой, на Землю устремленный, Тот, что сейчас, на сей планете бренной Отыщет взор монахини влюбленной?

АЛБЕРТО ДЕ ОЛИВЕЙРА {172} (1859–1937)

Забытая перчатка

Один лишь раз дала судьба лихая Коснуться мне руки той белоснежной. Я одинок. Вихрь жизни, громыхая, Нас разлучил и раскидал небрежно. И как цветок я гибну, засыхая, Над сундуком, что дар хранит прилежно. Лишь аромат изысканный вдыхаю Оставленный мне в дар рукою нежной. И лилии душа в одно мгновенье Прольется вдруг из чаши наклоненной. И нет меня — лишь прах, в земле сокрытый. О! Чувствуя руки прикосновенье, Сумеешь ли, живым теплом плененный, Понять тоску перчатки позабытой?

Форт

Старинный форт. Та ветхая оправа Хранит эпох скупое подношенье — Там кактус свой цветок зажег кровавый, И скудный мох — расщелин украшенье. Храня покой, стоит на возвышеньи. Не раз спасал он город от расправы. Быть может, цель ясна — и в предвкушеньи Сей замер страж, выносливый и бравый? Он в час ночной безмолвно созерцает — Луна полна и сбросила одежды, И серебром во мгле звезда мерцает. Он — как свеча, что бодрствует над тенью. И дарит лишь луна ему, как прежде, И поцелуй, и слезы, и смятенье.

Плач волн

Не ветер лишь, волне громадной вторя, Творит твой гул, свирепый и великий, — Ты, Океан, несешь людские крики, И в плаче том — всё мировое горе. То всхлип, то вздох слились в едином хоре. Стон кораблей в твоем я слышу рыке — Обломки их несет тебе, владыке, Священный шторм — в своем слепом задоре. Они плывут — раздавлены, разбиты. Останками их машешь ты, играя, И в час ночной на пляж безлюдный бросишь. Сколь чистоты в глухом том плаче скрыто! Сколь ценен он — от края и до края, — Тоскливый стон тот, что в волнах ты носишь!