Век перевода (2006)

АФРА БЕН {214} (1640–1689)

Амур во всеоружии

Амур, взойдя на дивный трон, Кровавые сердца тиранил, Им создавал мученья он, Своей волшебной властью ранил. Он пламя из твоих очей Себе похитил для забавы И страстью из души моей Он над людьми творил расправу. Себе он взял мои стенанья, Твою гордыню возымел, Мои присвоил он страданья И твой колчан разящих стрел. Во всеоружье, божество Вручает данникам уделы: Тебе досталось торжество, Я ж только болью овладела.

АЛЕКСАНДР ПОУП {215} (1688–1744)

Умирающий язычник к своей душе

Душа, блуждающее пламя! Ты согревала мою грудь, А ныне легкими крылами, Мой гость, летишь в обратный путь? Где ты отныне обитаешь, В краях безрадостных — каких? Мечась, дрожа, ты умираешь; Веселье смолкло, смех затих!

Умирающий христианин к своей душе

Искра пламени живого, Прочь из тленного покрова; В дивной, резвой круговерти Чувствуй скорбь и радость смерти! Не держи ее, природа: Дай спокойного исхода. «С нами, — ангелы гласят, — Ты, сестра, лети назад!» Чем же я теперь пленен? Силы тают, замутнен Взор, слабею, чуть дыша; Это смерть, моя душа? Мир отступил; забылись муки; Рай вижу! Ангельские звуки Вокруг меня звенят. Дай крылья! Ввысь! Мне неба мало! О смерть! Где ныне твое жало? Твоя победа, ад?..

ВИТАЛИЙ СИМАНКОВ {216}

ДЖЕРАРД МЭНЛИ ХОПКИНС {217} (1844–1889)

Сладостный причал

(новопостриженицы)

Давно желанна мне страна, Где область вечная весны, Где пажитей тихи и безмятежны сны, Где дышит лилий купина. И я молила Господа, чтоб дал И мне почтить затишные края, Где гребни дыбистые не имеют острия И где безбурен сладостный причал.

Верховный сокол

Господу нашему Иисусу Христу

Я утром выхватил любимца утреннего царства — Светопрестола первенец, мой сокол верховое удальство Явил, вскрылив над долом, и продолжил торжество, Взнуздав воздушных струй дикарство В высоком забытьи; и — прочь, долой, домой в пространство, Сродни изящному фигурнику, явив сродство Иное — растревожив потайное существо Мое — своим господством и величием убранства. Краса нагая, доблесть, воля, и — кураж, паренье, оперенье — Сплеснулись. Огнь же, о мой вершник, твоего лица Прекрасней многажды, опасней паче разуменья. Но удивленья нет. Ведь блещет плут лишь в мышце тяглеца, А бледные в предугасаньи угли, о мое раченье, Лишь чрево расколов, зачервленеются.

Лоскутная краса

Хвалите Господа за пестротканный мир; За перепельчатых небес переполоши круг; За родинки пеструшки, рябиновую рябь, Опалистую опаль, снегиря мундир; За разгородь полей — за перелог, плетень и плуг, За этот разнобой, раздроб и разнокрапь. Все вещи супротивны, едны и чудны, У всякой есть начало, и всяко есть конец; Есть соль и мед, есть тьма и свет, есть всё и ничего; Красив отец наш, всей красы творец. Так пойте же его.

Пылают зимородки…

Пылают зимородки, пышут коромысла; В колодезном упавшие жерле гремят Каменья; валкие колокола звонят, Сойдутся с языком — и вновь уйдут отвисло; Все твари мира, преисполненные смысла, Промысленны, творят, не зная, что творят Себя, себя являют и себя себят. Бесчисленна вся яковость вещей, как числа. И человек есть делатель и воплотитель Того, зачем он здесь. Здесь праведника лик В глазах Всевышнего есть то, что Вседержитель В нем видит — лик Христа, ибо Христос велик, Велик и виден в лицах ликов исполнитель; Отец наш видит нас — он к каждому приник.

<Дозволь мне, Господи>

Припасть к себе, к своим ногам припасть, Изжалить себя жалостью из жали К себе, в печаловании-печали Дрожащему. Ума отринуть власть, Уму невидна умная напасть, Но броситься на поиск изначалий Отдушия, хотя б и заключали Мой подвиг скорбь и горестная часть. Работница-оброчница, к тебе, Душа моя, свой голос обращает Вместитель твой: Возрадуйся судьбе; Пусть вышняя отрада завершает Твой дольний дом в тщедушной городьбе. Внезапен свет, который просвещает.

Природа есть огонь по Гераклиту…

Оттасканный за космы облак-фук, за ним растрепы и нечесы Плывут сверкающей гурьбой с воздушным током в перехлестку. Сквозь вяз раздужистый на шубу стен, известку Слетают светосколки и застень-талей косы. В охотку вскрепший ветер канунной бури взносы Разносит по странам, пускается в подметку, Осушку, суховеет жижу с мокредью в сухотку, Отметки выметая, наследь ногобосу Печати наших ног. Неугасим всеядный огнь природы, Но угасима искра, драгоценнейшее, цельное творенье В ее костре; угаснет искра-человек и воды Обступят тьмы его, и сгинут ока во мгновенье Отметины-насечки. О жалкий жребий! Возмутительней исхода Нет, как быть (как быть?) насытителем тленья, Как в морок смерти угодить, в забвенье. Пожрет нас ширь и время. Но довольно! Есть Воскресенье, Есть светлый праздник. Прочь же темень, вон томленье. Мой остов тонущий узрел спасенья Пречистый луч. Пусть тлеет плоть; пусть мой зубатит труп Червь-ненажора — его недолог будет зуб. Однажды прогремит воструб, И сей же час я воссияю во Христе, и возблещу я вдруг, тотчас Холоп, дранье, осколье, олух, и пребудущий алмаз — Аз огранюсь в пребудущий алмаз.

РИЧАРД УИЛБЕР {218} (р. 1921)

Обращаясь к пророку

Когда в наш город ты придешь, вращая бешено глазами, Чтоб в сотый раз произнести Не прописные истины о пагубном пути, Но прорицание о том, что будет с нами, Прошу, не поминай о бомбе, оставь язык военных И чисел длинный ряд оставь. Для нас страшны не числа, но живая явь. Ужасное лежит в вещах обыкновенных. Избавь нас также от рассказов о гибели всего людского рода. Возможно ли представить этот мир без нас? Вообразить, что солнца нет, а есть горящий газ, Что окаменел не только камень — вся природа? Молчи о нас, но говори о мире, его судьбе. И помни про оковы Воображенья нашего — мы знаем то, что знает взгляд: Разорванное в клочья облако, позябший виноград, Сдвиг перспективы. Поверить мы готовы, Коль скажешь нам, что лань исконною украдкой, Исконно трепеща, в исконный мрак скользнет, Что окоем наш птица проклянет, Что дикая сосна ослабит свою хватку, Цепляясь за уступ, и что вскипит пучина, Подобно Ксанфу, и прервет свой бег Вмиг оглоушенная рыба. Кем был бы человек, Когда б не видел он ни выстрела дельфина Из вод морских, ни голубя круженья — этого начала И зренья нашего, и речи? Спроси всех нас еще, Как естество нам выразить свое, Когда померкнет иль рассыплется зерцало — Живой язык, собой скрестивший всех и вся, В котором о любви нам толковала роза, рысак — о резвости, цикада — о душе, Освободившейся от пут вотще, — Язык, в котором осмысляли мы себя? Спроси, пророк: что будем мы без розы, как устоим И устоим ли мы, не дрогнем ли душой? Останутся ль слова «могучий», «вековой», Когда исчезнет существующее к ним?

ЕЛЕНА ТВЕРСКАЯ {219}

ТОМАС ГАРДИ {220} (1840–1921)

После меня

Когда Время захлопнет за мною дверь, жизни дрожь уняв, И Май-месяц крыльями листьев всплеснет опять, Нежными, тонкими, словно шелк, — скажут ли про меня: «Он-то умел подобное замечать»? Если в сумерках это случится, когда, как ресницы взлет, Ястреб беззвучно над тенью своей скользит Вверх, на изломанный ветром сук, — может, кто вздохнет: «Ему-то, верно, был знаком этот вид»? Если я уйду теплой ночью, мягкой как мотылек, Когда ежик крадется, страшась пути своего, — Кто-нибудь, может, скажет: «Жалеть малых сих он мог, Но немногим сумел помочь, и вот — нет его». Если узнают, что я ушел, когда выйдут смотреть В звездное небо в зимний вечерний час, Будут ли думать те, кто меня уж не встретит впредь: «Вот у кого на такие дела был глаз!» И скажет ли кто-нибудь, когда погребальный звон, Прерванный ветром, снова начнет звучать, Так, словно это новый колокол: «Он — Он-то умел подобное замечать»?