Век перевода (2006)

ДЖОН КЛЭР {183} (1793–1864)

К облакам

О облака! Прелестницы, красотки, Как вы резвы, как любите покой, Охотничьей не лишены походки, В прозрачнейшей накидке шерстяной; Иль в трауре, как черная — рекой — Вода и глубь, что медленнее лодки, Вселяющая ужас, Боже мой, Твоим величьем в чей-то разум кроткий, Что с восхищением глядит на грозы; А я люблю ваш видеть сон, такой Разнообразный, как метаморфозы Небесных зорь над горною страной, Когда встает над рощею весной Рассвет, и в дреме вы на окоеме, И, как скрывают истину порой, Вы Око дня скрываете; в истоме Так я смотрел на озеро с игрой Небесной, вверх стремясь, где б можно было Сорвать покровы с мягкой пеленой, Обставшей ум, когда луна — могила, Чтоб взгляд Того поймать, в Ком блеск и сила, Кто царствовать велел вам надо мной.

Я жив еще…

Я жив еще, хотя им дела нет — Друзьям, оставившим меня, забывшим, Что в одиночку против стольких бед Уже в минувшем я, как призрак, в бывшем, Где призраки любви, чаду кошмара, И всё же я живу, в частицах пара В ничто переходя — в небытие, Как в океан недремлющих, как войны, Снов — сновидений, где лежат на дне Останки жизни некогда достойной, А те, кого я больше всех любил, Мне дальше всех и холодней могил. Мне хочется нехоженых дорог, Где женщина не плачет, не смеется, Где я сам-друг с Творцом, где Бог не строг, Где спать легко, как в детстве, удается, Спокойный бестревожный сон иной Ниже травы — и небо надо мной.

АЛЕКСЕЙ РАШБА {184}

ГОТФРИД БЕНН {185} (1886–1956)

Кокаин

Прозрение и сладость Я-распада ты даришь мне: гортань воспалена, звучанием неведомого лада в мой темный низ спадает пелена. Где, выхвачен из материнских ножен, гулял, бряцая сталью, ятаган, опущенный, дубровами обложен, лишенный форм, колышется курган. За тишью гладь, чуть ряби, да и только — предчувствий выдох, собранный в кулак, минувшим сотрясаемый без толка, стечений созерцатель и мозгляк. Я взорвано — в отяжелевших водах, развеян жар — мед прорванных запруд, так истекай, стекай — в кровавых родах, в разбитых формах отлитый сосуд.

Большевик

Закат закатов, армии теней пылящий гейзер, тучные телеги, размашистым вращеньем эмпирей Гепта-мерона вялые побеги во все углы и пустоту морей — За розою ветров чужих Атласов вкруг полюса по азимуту вспять, из плоского звучания саргассов надутых щек тритонов трубных гласов широким шагом в трутневую падь — Всё это степь: в развитии глумясь извечно ввысь! Подъём! многоязыка безудых трупов голи, горемыка всей норостью заглохшего арыка всей яростью к истомному стремясь. Good by, Митропа, неофитов племя от поздних берегов летейских гряд глумливо омерзительное семя во все рассветы и в речное стремя, моря и ночи с леностью плеяд — всё вниз и вниз, уходят Стиксом тени вращая тирсы трутневых притвор, темнеет, во главах, на все ступени из глубины руин кипень сирени как будто «эй» в ночи и «nevermore».

Ночь

Ночь. От моря до неба крики последних мод, голодно, вместо хлеба опустошений свод. Сумрачные константы туч, а в просветах желто, — всё это — корибанты, апофеоз Ничто. Осыпь каменной кладки, усыханье морей, вечно остатки, вечно крик Ниобей, на зачумленные очи тяжкие веки легли — слышишь фиалку ночи в запахах вод и земли. Сгрудились страны сарматов, голода санный конвой, трупы, язвы стигматов, волчий за Доном вой, с рыб в волосах, со ступнями, мокнущих на юру, смоет весною дождями вызревшую икру. Щерь от уха до уха, звёзды и ночь дразня, вздутое треснет брюхо в свете судного дня; хищник, пламя урона, участь твари любой, рвет материнское лоно пуповину с тобой. О! — Эоны забвенья! маковый сон лугов, прочь Ахеронта теченье сносит дыханье миров, носит летейская пряность орфический апофеоз, чудную безымянность гимна роящихся ос.

Волна левкоев

«О ты, гляди: волной левкоев, глаза захлестывает шквал» — ты там снимаешься с устоев, где рану не зарубцевал; последний запах поздней розы, дни снова целят на излет, менад сечения, угрозы, где речь о фабуле идет. Ум грезит самоутвержденьем, самораскрытием дыша; всё глубже грезы; ослепленьем: само — обман, комплот — душа, забудь себя, лишись устоев тех, на которых мнится дом, тебе несет волна левкоев предел, расплесканный крутом. Гнет ветви тяжесть урожая, плодоношения угар, озера бьются, отражая садов мучительный пожар, и вся лернейская округа, что сеет смерть и с кровью жнет, тогда пойдет под лемех плуга, когда по сердцу тень скользнет!

Йена

«Вот она — Йена, в прелестной долине», — мать посетила тем летом курорт и надписала открытку, а ныне почерк знакомый почти уже стерт, стелись из памяти близких уходы, черт графология, лет череда, годы надежд, становления годы, лишь этих слов не забыть никогда. В оттиске том невысокого класса не были краски цветенья видны, с массой включений бумажная масса, горные склоны не так зелены, но если видел поля и овраги, прелесть долины и кровель уют, не нужно офсета, лощеной бумаги, одна только вера, другие поймут. В слове том выход был найден избытку чувства, руке будто кто диктовал, мать у портье попросила открытку, так вид живописный ее взволновал, всё — выше сказано — близких уходы — касается всех и того не щадит, кто — годы надежд, становления годы — сегодня на город в долине глядит.

Зажатый

Чувством и мышлением зажатый в этот час, который был твоим, грустью пьяный счастья провожатый — это час, чтобы проститься с ним, только грусть — триумфы уступают пораженьям, плачам и венкам, только грусть — как знать, где сбор сыграют отошедшим в прошлое полкам? Думай как уставшие от тягот спят иные боги и цари, думай о стране, где кровли пагод выгибают паруса зари, вспоминай, как мир, без но и если, был накрыт потопом, а потом вспоминай, как мамонты исчезли в тундре между пламенем и льдом, чувством и мышлением зажатый лёг в тебе невидимый поток, лишь его мотив летит — крылатый, беспечален, лёгок и далёк.

ГЕРТРУДА КОЛЬМАР {186} (1898–1943)

Моисей в корзинке

Чудо, не случилось ни знаменья, ни виденья. Ни яркой звезды пролетевшей над степью, Ни ангелов с неба сошедших сияющей цепью; Смоквы молчали, не дрогнули мертвые каменья В могучих и крепких домах Фараона. Только бедная мать в тростниках блуждала, Качая плетеной корзинкой, беззвучно рыдала, Взывала к мирам истуканов, не слышащим стона. Смягчалось одними лишь розово-фламинговыми облаками, Безжалостно синее небо, раззолоченное светилом. Под босыми ногами хлюпало жирным илом; Язвительно-пестрые змейки свивались клубками. Отмель, где бог Себек зевая расстелился, Зеленеющей бронзой укрыла броня крокодилья, И бог Тот, расправлявший слежавшиеся крылья, Глазом Ибиса тогда лишь на женщину воззрился, Когда кровинку свою на берегу положила. Спал младенец, будто бы в лоне укрытый, В крохотной теплой ночи: опьяненный и сытый, На губах молоко дышало еще и жило. Лягушачьи страдания разливались с избытком, И никто не заметил мимолетно явленной картины: Папирус, перегнувшийся чуть через край корзины, Клекнущий веер сложил и свернулся свитком.

Кит

К. Й. посвящается

Ты. Тебя я хотела когтями Снять с небес и упрятать в быту; День разбился, распался частями, Расплескал всю свою доброту. Креп и тоска, Эта рука, Мне на глаза опустила фату. Ты. Ты, пасущий стада океана Перьевые, пушные на вид, Превратившиеся в великана, Что в лазурной утробе лежит. Надолбы льда, Тихо вода Вниз из серебряных складок бежит. Та, что ласкала тебя, как нирвана, Та, что тебя обещала беречь, Вызвала пляшущий смерч урагана, В темных пространствах клокочущий меч. Из пены цветы, Цвет пустоты: Душу на вечную муку обречь. Был ли спокоен и тих, как лагуна? Был ли дыханьем таинственных вод? Неумолимая жила гарпуна Тянет сквозь муки тебя на извод! Где-то в волнах, В тех временах, Бродит пустой перевернутый плот.

Король рыб

Что мне в старых именах — Клочья, порванные криком. Лишь один бежит в волнах В моем смятенье диком. С ним качается беда, И подобно стону Уплывай король — туда, Брось свою корону! Но ржавым якорем прожгла Вязкий грунт корона. Шевелит лещами мгла, Как листами крона. Щука хищно залегла У промоин донных. Бродит колюшки игла В складках потаенных. Ну, король, а ну вперед, В салочки, как дети! Я неводом покрою грот, Неводом без сети. Я хочу тебя поймать, Как лоха форели; Будешь с жабами дремать На песчаной мели. Королевством станет плес В златоносном иле. Намывает рябь волос Ракушек к могиле. В глубине, где никого, Где только треск породы, Я оставлю тебя, лишь тебя одного, Над тобою сомкнув мои воды.