Вензель твой в сердце моем...

— Держись, очкарик, — усмехаюсь я и пытаюсь вставить хирургическую нить в иглу. Чёрт, почему я такая неуклюжая? Почему руки всегда трясутся?! Каждый раз в этот момент, когда тебе так нужна помощь, они дрожат и теряют драгоценные секунды! — Я сейчас, погоди. Потерпи, я почти… чёрт.

Влажная ладонь, перепачканная в странном дожде, накрывает мою. Поднимаю глаза и замираю. Ты улыбаешься. Первый раз в жизни ты мне улыбаешься. Первый и последний. Огонь подбирается к двери, дым заволакивает комнату, трудно дышать. На глазах выступают слезы от едкого мерзкого запаха и от обиды. Я бесполезна. А ты качаешь головой, и треск заглушает всего одно слово, которое я всё же слышу.

— Поздно.

Хватаю тебя за руку, но стекла твоих очков, в которых отражается огонь, больше не блестят. Как и глаза за ними. Ты начинаешь заваливаться на бок, а я подхватываю тебя и, прижав к себе, продолжаю пытаться вдеть нитку в иголку. Очень жарко, но жарче всего животу. А еще — мокро. Очки падают с твоего носа и слышится звон стекла. Где-то за пределами моего понимания рыдает ММ и постоянно говорит одно и то же: «Они умерли, умерли, Мукуро-сама, где же Вы? Я ошиблась, они не справились». Хочется заткнуть ее. Хочется сказать, что она дура. Потому что вы с Кеном справились, Чикуса. Враги не прошли в эту часть здания — решили выкурить нас… или сжечь. Так почему она говорит, что вы не справились? И почему она вас оплакивает?! Еще рано. Ты еще жив, Чикуса. Главное — не сдаваться. И не лить тупые слезы, которые никого не спасут!

Наконец вдеваю нить в иголку и понимаю, что это заняло около минуты. Дура, потеряла столько времени… Кладу тебя на пол, разрываю рубашку… чёрт. Огромная рваная рана выглядит не так, как должна. Кровь, которая обязана толчками вырываться из нее, лишь едва различимо падает на пол с ее краев вязкими дождевыми каплями. Такими, как эти глупые слезы ММ. Неправильно. Так не должно быть. Зашиваю рану, а дышать становится всё труднее. Кашляю и приклеиваю пластырем поверх шва бинт: мне не поднять тебя, чтобы перевязать как следует. Погоди, вот выберемся — перевяжу как надо. Встаю на четвереньки рядом с тобой. ММ хрипло шепчет что-то, роняя на пол слезы. Жарко. Особенно на животе: вся моя кофта пропиталась красным дождем из твоей раны. Глаза слезятся, горло перехватывает, разрывая его наждаком, а голова кружится так, словно я не выходила из запоя неделю. Смотрю на твое лицо, ты всё еще улыбаешься. У тебя красивая улыбка. И я улыбаюсь в ответ.

— Потерпи. Еще немного.

Хриплый шепот срывается с губ. Не узнаю свой голос. Хватаю тебя за руки и пытаюсь поднять. ММ городит какую-то чушь о том, что я должна оставить тебя, но мне плевать. Ты почему-то очень тяжелый, не думала, что в таком худющем парне может быть веса больше, чем в диване, который ты вчера помог мне затащить в мою комнату. Диван классный, кстати. Только пружина вечно колется.

Закидываю твои руки себе на плечи со спины, кое-как притягиваю тебя к себе. Теперь и моей спине жарко — алый дождь и твое тепло меня согревают. Начинаю двигаться к окну, и плевать, что это третий этаж. Колени, затянутые в джинсы, стесываются до крови. И такое бывает, если джинсы рваные. А говорят, что это красиво — рвань носить. Да пёс его знает, но это точно неудобно. Когда ползешь на коленях, например. Добираюсь до окна, сажаю тебя рядом с ним, прислоняю к стене, и твоя голова упирается подбородком в грудную клетку, а руки лежат на полу странными безвольными плетьми. А обычно они двигаются, разминая пальцы, чтобы йо-йо были послушнее… Свешиваюсь из окна, благо стекол в Кокуё никогда не было, смотрю вниз и нервно сглатываю. Первый этаж весь в огне, а враг рассредоточился по периметру. Второй этаж тоже поглощен огнем, а вот третий — не совсем. До некоторых окон пламя еще не добралось. Пытаюсь доказать ММ, что нам надо отсюда выбираться, но слова до нее явно не доходят. У нее истерика. Она смотрит на тебя и рыдает, раскачиваясь вперед-назад. Плакальщица, что ли, не по делу слёзы лить? Даю ей пощечину, подтаскиваю к окну. Пусть дышит воздухом, а не угарным газом. Поднимаю тебя вновь, кое-как подтягиваю к подоконнику и кладу животом на него. Чтобы ты тоже не дышал всякой гадостью. Ну, ты без сознания, значит, тебе не очень больно от того, что прямо на ране лежишь, так?

Горло перехватывает в который раз, захожусь в кашле. Чёрт, как не вовремя. Сплевываю на пол, отгоняя от себя мысль, что тебя это наверняка разозлило, стягиваю с себя куртку, с тебя — пиджак, с ММ, монотонно призывающей какого-то «Мукуро-сама» — неведомую муть, напоминающую мундир. Хорошо, что у нас одежда плотная и прочная, механиком Вонголы сделанная. Она не порвется, я уверена. Связываю рукава, жадно ловя губами воздух из окна и изнывая от жары. Периодически захожусь в кашле и ловлю себя на мысли, что только ты не кашляешь. ММ ведь время от времени прекращает трепать мне нервы из-за приступов удушья — есть за что сказать «спасибо» огню… Привязываю к раме «канат» из одежды и подталкиваю эту истеричку к нему.

— Давай. Он короткий, придется прыгать, — голос странно-сиплый. Зато похож на мужской, и это не так уж плохо. — Как спрыгнем, начинаем бой. Надо попытаться.

— Нет, мы не сумеем! — что за пессимизм? И почему она на меня смотрит как на сумасшедшую?

— Надо попытаться.

— Это невозможно, нас убьют!..

— Предлагаешь заживо сгореть? — ну вот, сорвалась. А нечего нести чушь! Если не бороться, можно вообще не рождаться! А если родился, сразу ложись и подыхай!

— Но их слишком много!..

Она снова кашляет, а я сплевываю и говорю:

— Да плевать мне на твою истерику. Ты не сгоришь. Я тебя сама скину, если надо будет.

На секунду ММ замирает, и вдруг под окнами раздается крик. Выглядываю в окно, враги отсюда напоминают муравьев — бегают, суетятся… А три иллюзиониста планомерно и уверенно уничтожают их.

— Мукуро-сама! — вопль над моим ухом на секунду оглушает меня. В голове звенит, в глазах темнеет.

Хватаю тебя за руку и сжимаю мозолистые пальцы изо всех сил. Но… Чикуса, почему твои руки такие холодные?.. Здесь же жарко, почему они не вспотели?.. Не важно. Снова кашляю и, отдышавшись, шепчу:

— Видишь, еще не поздно, Чикуса. Их отвлекли. Теперь можно прыгать…

В голове гудит, чувствую, как ноги подкашиваются, и сжимаю тряпки на окне. Судорога во всем теле. Боль. Темнота…

Веки привычно-тяжелые, воздух странно-холодный. Медленно открываю глаза и пытаюсь пошевелиться. Хрипло выдыхаю, со свистом, словно легкие отказываются работать, и чувствую, как рука падает и пальцы врезаются в бетонный пол. Да уж, этот новый сорт наркоты, кокаин со странными добавками, поистине творит чудеса. Он достает из памяти всё то, что огонь сжигал, а дождь оплакивал, попутно стирая все воспоминания, которые не важны. Сплевываю и понимаю, что пол окрасился алым. Хах. Прикусила язык до крови, пока «летала во сне». А за окном тишина. Или это у меня слуховые галлюцинации? И, кажется, уже ночь. Ни огня, ни дождя. Только виски на тумбочке. И осколки стекла на полу, словно очки разбились. Хочу увидеть твою улыбку еще раз, но нельзя. Только завтра. Да и ладно. Знаешь, Чикуса, плевать мне на то, что в тот день я заставила ММ прыгнуть, и она сломала ногу, что я привязала тебя и спустила вниз, а затем отвязала рукав, и ты упал. Плевать, что сама выбралась на карниз и стояла там, пока Фран не создал реальную иллюзию батута, и я не смогла спрыгнуть. Мне плевать даже на то, что пока я стояла там и смотрела на тебя, лежавшего внизу, словно сломанная кукла, мне становилось холодно. Мне не наплевать только на то, что ты так и не поверил: «поздно» не было. И не будет. А потом были похороны, отъезд Вонголы в Италию, переезд за ними банды Кокуё, от которого я отказалась, и полгода ненависти к дождю, стеклу и самой себе. Знаешь, кокаин — это не способ забыться. Это даже не способ увидеть тебя вновь. Ты бы не одобрил, знаю, но не могу иначе: кокаин — это всего лишь средство достижения цели. А цель у меня одна. Я хочу увидеть тебя и сказать, что «поздно» не бывает никогда. Но я не собираюсь сдаваться. Я хочу вытравить из себя этот вечный кашель, хочу выжечь память обо всем, что не касается тебя. Хочу доказать тебе, что еще не поздно, потому что пока я помню — ты жив. А когда я умру, «поздно» вообще станет лишним словом. Мы же встретимся. Хах, ММ говорила, что в психушке меня окончательно испортили. Ошиблась. Наоборот, мне там впервые дали попробовать наркотик, возрождавший воспоминания из пепла. Чего только втихоря не приносят посетители тамошним наркошам…

Смотрю в серый потолок, кашляю и пытаюсь отдышаться. Сил нет, голова гудит, а в теле слабость. Надо поспать. Завтра на работу к семи утра, а вечером я, как всегда, приду к тебе в гости, в твою новую «загородную резиденцию», где я мету дорожки: не могу не прийти, потому и осталась в Намимори. Не могу тебя оставить одного, так что терпи гостей каждый день. И если опять ливанёт этот долбаный дождь, я его возненавижу еще больше. Курево жалко, блин! Затянуться бы… Пойду на работу с утра — надо купить пачку. А вечером я опять приду к тебе, принесу книжку о созвездиях, почитаю вслух, сидя на земле, вернусь в Кокуё-ленд, выпью виски, вдохну белый порошок и стану на шаг ближе к тому, чтобы убить свою память. Кстати, а что за человек тогда отвлек врагов? Какой-то «Мукуро-сама»… Кто это был?.. Хотя какая разница? Без лишних воспоминаний лучше: больше места для тебя, Чикуса. Я не хочу вспоминать всякую ерунду. Я хочу курить. И улыбаться. Тебе.

========== А напоследок я скажу… (Шамал) ==========

Комментарий к А напоследок я скажу… (Шамал)

В данном рассказе в жанры пробрался «сонгфик» — отцентрованным курсивом выделены отрывки текстов различных цыганских романсов.

«Здесь много женщин и вина,

Веселье, смех кругом.

А дума всё милей одна

О счастье о былом».

Пестрыми кибитками зазывал людей табор. Веселой музыкой просил он их заглянуть на вечерок. Афишами манил на лесную поляну, где повозки и трейлеры образовывали круг. Огромный круг, в центре которого проходили представления. И если ты войдешь сюда, позабудешь о печалях, и вечер превратится в ночь, а ночь в рассвет, и ты не вспомнишь, что дома, у окна, глядя на небо, стоит кто-то, кто тебя ждет. Кто-то, кому ты нужен, но кто не может подарить тебе волшебство сказки. А здесь, в этом царстве скрипки, вороных коней и смеха, ты найдешь то, что искал — мир, полный безумства, страсти и веселья. Само волшебство, которого тебе так не хватает в серых буднях. Но вряд ли ты поймешь, что мишура и цветастые юбки скрывают серость безразличия. Ведь на самом деле ты здесь никому не нужен. Разве что до тех пор, пока звенит монета в кошельке…

«Очи черные, очи страстные,

Очи жгучие и прекрасные!

Как люблю я Вас.

Как боюсь я Вас.

Знать увидел Вас,

Я в недобрый час».

Очередная остановка — небольшой городок Италии. Ну и что, что язык им незнаком? Пару фраз они знают, остальное приложится. Главное, заставить людей смеяться, главное, подарить им сказку! И мир, в котором они смогут забыть о серых буднях, заливая их вином, глядя на пламя костров, слушая гитарные проигрыши и вечные, бессмертные цыганские романсы. А потому как бабочки летели на огонь люди, готовые расстаться с содержимым кошельков. Лишь бы рассмеяться так, как никогда прежде! Табор стоял на опушке леса, созывая народ с узких улочек небольшого городка, и вот уже три ночи волшебства подарил он тем, кто не ведал, что такое жизнь в трейлере и бесконечная дорога. И третью ночь приходил туда мужчина лет сорока, черноволосый, красивый, слегка небритый, но определенно притягивающий взгляды. Его ухмылка мартовского кота, его манера речи, очаровывающая своей обходительностью, томный взгляд черных глаз пленили сердца. Вот только он любил их разбивать. Но разве врач имеет право причинять людям вред? Ведь этот человек был медиком! Нет, не имеет. Но только физический. И пока сердце его жертвы бьется, клятву Гиппократа он не нарушил. Впрочем, ему на эту клятву было наплевать, ведь он был еще и мафиози, а потому знал, что значит «отнять жизнь». И это нарушение клятвы не волновало его так же, как не волновали слезы женщин. Сколько сердец он разбил? Да не важно. Ведь каждая следующая жертва верила, что на ней этот список прервется… И каждая из них ошибалась.