Вензель твой в сердце моем...
Шрифт:
Пурпурный саван укрывал людей, не знавших чистоты души. Справедливо.
Серый потолок сливался с такими же серыми стенами. Лавочки, на которых застыли двадцать изуродованных тел, выделялись из этого монотонного мира яркими мазками кисти сюрреалиста. А кровавые штрихи вырывали мрамор пола из общей картины, делая его слишком ярким, броским, словно алое море разливалось в серой туманной дымке. А тела были уродливыми камнями, вырвавшимися на поверхность этого странного моря из его глубин. И единственное еще живое тело — тело, дышавшее лишь по недоразумению, — сжимало безжизненную руку, когда-то дарившую ей ласку, чередовавшуюся с ударами. Руку, убившую полчаса назад ее отца и половину клана. Почему? Потому что Гло Ксиния не умел прощать. А ведь его предали… А может, и нет, ведь он сказал, что может не вернуться в Италию! Но еще он сказал, что женщина, ценившая победы так же, как он сам, принадлежит ему. А она согласилась на фиктивный брак, желая заставить себя саму перестать думать о человеке, который, скорее всего, к ней бы уже не вернулся. О человеке, который ее бросил. Причинил боль. Предал. А может, он всего лишь выполнял свою работу и уехал по делам семьи, надеясь вернуться, как только сможет? Но зачем же тогда он сказал, что может не вернуться? Проверка? Возможно. А возможно он просто не хотел брать на себя обязательства. Ведь сказав: «Жди меня», — он был бы обязан вернуться, а слово: «Прощай», — оставляло перед ним открытыми все дороги. Он предал ее, не желая терять свободу. А она предала его, желая лишить себя ее. Глупо. Смешно. Неразумно. Нелепо. А может быть, закономерно? Ведь
Гранатовые капли срывались с пропитавшейся кровью ткани и растекались по серому полу. Неизбежно.
Она не видела перед собой ничего, кроме беспросветной серой бесконечности. Не ощущала ничего, кроме тепла, медленно покидавшего пальцы ее убийцы. Не чувствовала ничего… вообще. Потому что всего час назад она вошла в церковь, ведомая отцом. Медленно подошла к алтарю, не слушая заунывный плач органа. Пустым взглядом посмотрела на священника, даже не сделавшего вид, что рад за стоявших перед ним людей. А затем мир полыхнул алым. Ведь без предупреждения, без объявления о нападении, без вызова на бой в церковь ворвалась смерть. Отец не успел рассказать дочери, что послал Гло Ксинии письмо с рассказом о предстоявшей свадьбе. Не успел сказать, что хотел посмеяться над врагом семьи, которого мечтал морально уничтожить за то, что тот посмел заставить «машину для убийства» выступить против сражений с семьей Джессо. Он просто умер. Быстро, но болезненно. Его разорвало на части. И церковь окутал кровавый дым. Лишь священнослужители успели спастись, поскольку до них никому уже не было дела… Свадьба превратилась в похороны, а Гло Ксиния, с усмешкой уничтожая гостей одного за другим, сверлил невесту злым взглядом и говорил: «Я же сказал, что ты моя. Решила убежать? Попытайся. Отвоюй у меня свободу! Если сумеешь. А ты не сумеешь. Ты ведь такая слабая!» Удар под дых. Она всегда считала себя слабой, а он всегда говорил ей, что она сильна. И она не верила ему. А теперь просто получила доказательства тому, что ей лгали. Лгали целый год — год боли, затмеваемой счастьем. И то иллюзорное счастье превратилось в беспросветный серый мрак. Не в отчаяние и не в ненависть. В безразличие. И «машина для убийства» приняла вызов. Вот только для начала свернула шею своему жениху — казначею известной мафиозной семьи, почти не умевшему сражаться. Потому что Гло Ксиния сумел одним лишь словом сделать то, чего она не сумела за всю свою жизнь. Доказал ей, что быть безразличной ко всему и казаться таковой — разные вещи, и чтобы стать по-настоящему сильной, нужно перестать чувствовать. Вообще. И она перестала. Потому что слово может убить быстрее ножа. А мертвецы чувствовать не умеют.
Карминовая влага застывала, покрываясь коричневой коркой, прекрасные кровавые цветы увядали, превращаясь в уродливый прах. Планомерно.
Она сжала пальцы человека, которого любила, в последний раз. В последний раз промелькнули в ее памяти черты его лица. И на тонких окровавленных губах появилась улыбка — та самая, которая всегда сопутствовала Гло Ксинии на пути его побед. Та самая, что застыла на губах его трупа. Ведь он даже проиграть сумел красиво. Убив своего противника. Они оба нанесли друг другу смертельные удары, вот только Гло Ксиния умер почти сразу, а ее обрек на медленную, мучительную смерть. Он отомстил. Впрочем, идя в эту церковь, он не думал, что любившая его женщина решит биться до конца, не подозревал, что она сумеет стать настолько сильной, не догадывался, что слова, которыми он хотел ранить предательницу, заставят ее не раскаяться, а пойти ва-банк. Что они превратят человека, которого прозвали машиной, в эту самую машину. Машину, способную убить того, кого любила. А впрочем, он и сам мало чем от нее отличался. Ведь, не желая умирать, он решил убить ее. Просто потому, что, увидев в ее глазах пустоту, понял: из этого боя живым сможет выйти лишь один. Но ведь он не мог проиграть, верно? Он же привык побеждать! И не думал, что на этот раз потерпит поражение.
Коралловая вязь на мраморном полу покрывалась сетью трещин, обращавших кровь в ничто. Отрешенно.
«Я все-таки проиграла, — промелькнуло у нее в голове. — Как и всегда. Но на этот раз только потому, что ты имел право меня ненавидеть. Скажи, Гло Ксиния, я оправдала твои ожидания хотя бы в этом бою?.». Сердце совершило последний медленный удар и замерло. Лики на витражах продолжали ронять холодные слезы. Дождь отбивал ритм пульса живых, оплакивая умерших. А под сводами небольшой церкви застыла тишина. Тишина, о которой при жизни мечтала женщина, забравшая с собой в ад своего вечного врага, вечную любовь, вечный источник боли. Беспощадные улыбки превратились в посмертные маски, глаза обрели вечную пустоту. А где-то далеко, на горизонте, догорал кроваво-красный закат, утопавший в белых кучевых облаках, планомерно превращавшихся в мутно-серые. И ночь со вздохом уничтожила свет, не желая больше смотреть на то, как что-то чистое становится грязным. Вот только остановить этот процесс она не могла: ночь ведь не всемогущая костлявая старуха в черном балахоне. Она не смерть. И она может лишь спрятать изменения за стеной темноты. А жаль…
Или всё-таки нет?
========== In memoriam (Фуута) ==========
Ветер играл спутанными русыми волосами. Карие глаза пустым взглядом смотрели в бездну. Молчаливая высотка одиноким клыком вспарывала небо, а на краю, лишенном парапета, стоял худощавый парень, державший в руках толстый фолиант. Он не видел землю, на которую смотрел. Не чувствовал ветра, готового столкнуть его в пропасть. Он боролся с самим собой. А затем вдруг открыл книгу и поднял глаза к небесам. Ветер вновь взъерошил его волосы, пробрался под тонкую серую рубашку и ласково оцарапал позвоночник холодом. Парень ничего не почувствовал. Глаза его из отрешенных превратились вдруг в поразительно бездонные, словно в них застыла целая вселенная, и в книге, на пустой странице, начали появляться черные штрихи, сами собой складывавшиеся в слова. Нет, не магические. Всего лишь латынь. Потому что парень, державший фолиант, хотел составить рейтинг самых значимых латинских изречений своей жизни. Ведь Фуута — «Рейтинговый мальчик» — был тем, кто хранил дверь от бесконечности знаний. Он был тем, кто мог составить любой рейтинг всего лишь открыв свою книгу и уничтожив грань между сном и явью, мечтами и реальностью, мирами, что были и небыли одновременно… И тонкая вязь, испещрившая станицы, застыла на них навечно. Вот только рейтинг латинских изречений был первым, который Фуута так не хотел составлять… Но не мог не составить.
«Свою судьбу каждый находит сам».
Фуута вздохнул. Глаза его прочли десятую строку в рейтинге, и она отозвалась в сердце ноющей болью и… счастьем. Потому что он вспомнил, как однажды, летним вечером, возвращаясь из университета домой, подобрал на улице кошку. Бродячую кошку, которую сбил велосипедист. И вместо дома парень отправился в ветеринарную клинику, где впервые встретил ее — ту, кто был виновен в появлении этого рейтинга… Дочь хозяйки клиники, Норико Сато. Он плохо помнил детали, да и не хотел их помнить… Но он отчетливо помнил чувства. Легкое волнение, удивление, уважение… То, как Норико обрабатывала раны животного, то, как она заботливо шептала переставшей жалобно мяукать кошке какие-то глупые успокаивающие слова, заставляло Фууту улыбаться. А еще чувствовать, как в сердце появляется наивное, странное желание. Он просто хотел, чтобы когда-нибудь ему подарили столько же тепла, сколько и этой кошке. Ведь «Рейтинговый мальчик» даже с друзьями был одинок. Просто потому, что они жили здесь и сейчас, а он был хранителем самой вечности… И увидев, как простая дворовая кошка получает столько любви и ласки, сколько никогда не получал он сам, Фуута вдруг подумал, что, возможно, он сам во всем виноват. Потому что никогда не пытался что-то изменить… И в его голове внезапно вспыхнула эта самая латинская фраза, а сердце, сжавшись вдруг от надежды и тепла, рождавшегося при взгляде на улыбку смешной доброй девушки, перевязывавшей животное, подтолкнуло его на неожиданный шаг. Он попросил
разрешения навещать раненую кошку, пока она не поправится. И Норико, рассмеявшись, дала согласие.«Пока дышу, надеюсь!»
Фразу на девятом месте породили чувства спокойные и словно невесомые. Радость от мимолетных встреч, тепло в груди от мерного урчания черной пушистой кошки, искренность веселого смеха и надежда, обращавшая прошлое в серый холст, на который Фуута не хотел смотреть. Потому что решил перестать говорить себе, будто хранитель Книги Рейтинга обязан быть один, чтобы не ставить окружающих под удар. Ведь он уже не был слабым ребенком, а значит, мог защитить и себя, и своих друзей… А еще мог защитить девушку, которая вместе с ним смеялась над забавными выходками быстро выздоравливавшей кошки. И Фуута не сожалел о порыве, благодаря которому решил рискнуть и подружиться с человеком, не связанным с мафией, не знавшим о Рейтингах и оттого очень уязвимым, но способным смотреть на него не как на хранителя Вечности, а как на обычного человека… Рейтинговый мальчик просто радовался моментам, полным тепла и покоя, веселья и понимания. А еще полным отсутствием в них сковывавшей его прежде Вечности. И когда он случайно услышал в университете эту фразу на латыни, то подумал, что она удивительно правдива.
«Из ничего ничто не происходит».
Фуута улыбнулся краешками губ, прочитав восьмую строчку рейтинга. Эта фраза преследовала его днями и ночами после странного эпизода. Он вызвался проводить Норико до дома. Нет, он вовсе не собирался приглашать ее на свидание, просто мать попросила ее отнести домой коробки с документами, а Фуута решил помочь. Да и не видел он в Норико кого-то большего, чем просто друг… Точнее, ему так казалось. Потому что подойдя к дому Сато, он вдруг испытал чувство, от которого перед глазами заплясали золотые искры. И у чувства этого было очень простое название — счастье. А ведь его всего лишь поцеловали в щеку в благодарность за помощь. Норико всегда была странной: слишком веселой и порывистой для японки. Она не признавала именных суффиксов и формальностей, но вместе с тем была на удивление закрыта от мира. Возможно, виной тому был ее отец — француз по происхождению, год назад бросивший их с матерью и вернувшийся на Родину. А возможно, она просто хотела жить полной жизнью?.. Вот только именно благодаря этим странностям Фуута вдруг осознал, что Норико для него не просто друг. Потому что от поцелуя подруги в глазах не пляшут светлячки, а сердце не пропускает удар. А еще Фуута подумал, что и впрямь из ничего ничто не происходит, ведь чувства к Норико выросли из дружбы, а та появилась из простого желания обрести покой и узнать, что значит душевное тепло. Глупое желание, возможно. Но оно привело к не менее глупому чувству. К любви.
«Любовь травами не лечится».
Глупо, но седьмая строчка рейтинга пришла в его жизнь нескоро. Вернее, он нескоро осознал, что эта фраза руководит его жизнью. Просто потому, что глядя на то, как Норико смеется с другими посетителями клиники, как она обнимает друзей, как совершенно спокойно заводит новые знакомства, он понимал, что не является для нее кем-то особенным, и это причиняло боль. Равно как ее же причиняло и желание избавиться от собственных чувств — монотонное, серое, раздражающее. И этот период жизни оставил в воспоминаниях ощущение тоски, боль и опустошенность. Но всё же где-то глубоко в душе Фуута продолжал хранить надежду — надежду на то, что даже если ему не ответят взаимностью, то хотя бы всё вернется на круги своя: к мирным веселым дням, полным тепла и улыбок… А впрочем, он лгал себе, ведь терять это чувство, пусть и болезненное, он не хотел. Ведь любовь может терзать душу сколь угодно долго, но пока она жива, жива и надежда на лучшее… И наконец, спустя месяц бесплодных попыток вернуться к началу, Фуута понял, что любовь — не та болезнь, которую можно вылечить. А потому смирился.
«Счастлив, кто смело берет под свою защиту то, что любит».
Цифра «шесть» для Рейтингового мальчика оказалась знаковой. Прочитав фразу, запечатленную на шестой строке, он посмотрел на небо, и в карих глазах промелькнула боль. А губы сами собой сложились в печальную, но отчего-то очень светлую улыбку. Фуута вспоминал. Вспоминал, как решил, что просто будет рядом с Норико, будет защищать ее и помогать, чем сможет, а остальное не важно. И после этого в его жизни появилась странная привычка. Каждый день он провожал Норико домой — без предлогов и вопроса, удобно ли это. Просто шел рядом с ней, порой бросая незаметные взгляды на хрупкую невысокую фигурку девушки с вечно слегка растрепанными короткими черными волосами и потрясающе-синими глазами, доставшимися ей от отца. Фуута любил смотреть в эти глаза, потому что они никогда не лгали. Даже если Норико смеялась, по глазам легко можно было понять, весело ей или она просто как обычно пытается поднять окружающим настроение. Девушка, ценившая счастье окружающих больше, чем свое собственное, не могла лгать глазами. А Фуута был рад оттого, что понимал ее без слов… И время этой латинской фразы наполнилось ощущением глухой, серой тоски, спрятанной в глубинах сердца, и попытками радоваться мелочам. Впрочем, попытками удачными, ведь несмотря на боль, Фуута был счастлив. Счастлив оттого, что может быть рядом с человеком, дарившим ему свое тепло… Почти как той кошке. Но с одним существенным отличием. Фуута всё же был человеком, и Норико не подпускала его к себе так, как подпускала животных. Просто потому, что зверям она всё же верила куда больше, чем людям… А еще перед ними можно было не улыбаться, если душу затопляла боль. Вот только с Фуутой она тоже могла быть искренней, но не понимала этого. Не понимала до того момента, как фраза: «Счастлив, кто смело берет под свою защиту то, что любит», — не достигла апогея своего значения. Ведь однажды Рейтинговый мальчик защитил подругу от издевок соседских парней, называвших ее поведение недостойным японки. Впрочем, ей это доказала не словесная баталия, перешедшая в драку из-за нападения на Фууту одного из задир. Вовсе нет. Просто, стирая кровь с разбитой губы и провожая печальным взглядом убегавших парней, ожидаемо проигравших, Фуута тихо сказал: «Не стоит слушать окружающих. Просто будь собой. Не важно, сколько людей рассмеется: обязательно найдется кто-то, кто тебя поймет». И Норико улыбнулась. Грустно, тоскливо и обреченно. А потом поцеловала парня в щеку и прошептала: «Я просто не хочу быть эгоисткой». «Иногда можно», — с улыбкой ответил он. И в глазах девушки что-то неуловимо изменилось. Она поняла, что Фууту ее фальшивая улыбка не обманет, а еще поняла, что он и впрямь готов принять от нее не только радость, но и боль. И это уничтожило ее. Потому что именно с ним Норико хотела быть эгоисткой больше всего на свете, но именно ему не хотела причинять ни капли боли. А эти желания были взаимоисключающи.
«Всё побеждает любовь, и мы покоряемся любви».
Фуута не хотел вспоминать, как признался Норико в любви. Просто потому, что это причиняло слишком много боли. Но пятая строчка рейтинга подарила ему эту боль. Ведь он вспомнил об этом изречении, бредя домой из ветеринарной клиники вечером самого счастливого дня своей жизни. Он не вспоминал ни сам вечер, ни то, как помогал подруге убираться в приемной, ни то, как Норико закидывала на шкаф пустые, но объемные коробки из-под недавно закупленных лекарств. Он вспоминал страх при виде падающих на девушку коробок, отчаянное желание защитить дорого человека, легкую боль в затылке и теплые объятия. Просто единственное, что Фуута успел сделать, когда на Норико посыпался картонный дождь, — отгородил ее от него, обняв. А еще он вспоминал отчаянное нежелание отпускать хрупкую, ранимую девушку из этих объятий и ее тихий нервный шепот: «Ну почему, Фуута? Почему?!» «Потому что я тебя…» Он не договорил. Ему не дали этого сделать. Губы девушки накрыли его собственные легким, невесомым, но безумно нежным поцелуем. А в следующую секунду она отстранилась и прошептала: «Не говори. Только не говори этих слов. Я боюсь их. Обещай». И он пообещал. Потому что ее глаза не лгали — Норико и впрямь боялась слов о любви. Именно слов. Но не чувств. «Не скажу. Просто… будь со мной, ладно?» Вместо ответа его крепко обняли, и фразу о любви в памяти всколыхнул тихий шепот девушки: «Я такая эгоистка… Прости, Фуута. Но я не могу иначе… Не могу без тебя…» И он был рад этим словам, этим чувствам, этому новому, удивительному ощущению, что рождают лишь сбывшиеся надежды. Он был просто счастлив. Правда, недолго.