Вернуть мужа. Стратегия и Тактика

Мы пьем чай с тающим во рту коньячным тортом. Георгоше на пенсии точно надо открывать свою кондитерскую.

– Как у вас дела? Как здоровье?
– ласково спрашиваю я друга.

– Все прекрасно, Варенька, спасибо!
– энергично откликается на мой вопрос Михаил Аронович.
– В пределах стариковской нормы. Я ж дедушка.

– А вы знали моего дедушку?
– решаюсь спросить и об этом.

Михаил Аронович, помолчав, отвечает:

– Знал, Варя. Конечно, знал. Он жил с Лизой в этом доме.

– Вы расскажете мне...
– начинаю я, но сосед меня перебивает:

– Меня тут пригласили в одну школу. Как ребенка войны, рассказать о моем отце и том времени. Вот думаю - идти или не идти?

– Конечно, идти!
– восклицаю я.
– О вашем отце должны знать. Я помню, как любила о нем слушать. Он настоящий герой, спасший столько человек и в госпитале, и в концлагере. Вы из-за него врачом стали?

– Да. Я врач в четвертом поколении, представляете!
– важничает Михаил Аронович и достает фарфоровую фигурку.
– Смотрите, Варя, коллега подарил. Вы ж поэму наизусть знаете?

Теркин. В зимнем обмундировании, с гармонью, сидит на привале, делает самокрутку. В левой руке кисет. Густая каштановая челка поднялась волной под сдвинутой набекрень шапкой с красной звездой.

На бис декламирую, радуясь возможности вспомнить:

А гармонь зовёт куда-то,

Далёко, легко ведёт…

Нет, какой вы все, ребята,

Удивительный народ.

Хоть бы что ребятам этим,

С места – в воду и в огонь.

Всё, что может быть на свете,

Хоть бы что – гудит гармонь.

Выговаривает чисто,

До души доносит звук.

Опьянев от второго куска торта смело напоминаю:

– Что насчет конверта? Вскрываем?
– и мы идем в кабинет.

– Я хотела все вернуть, - говорю я столу-императору, грифонам на подлокотниках кресел и сейфу-тайнику.

– А теперь?
– осторожно спрашивает настороженный Михаил Аронович.

– Я не понимаю себя. Сегодня я почувствовала, что могу все вернуть, но уже не знаю, надо ли такой ценой, - честно отвечаю я родному мне человеку.

Михаил Аронович выглядит потерянным и расстроенным.

– Я вас огорчила?
– беспокоюсь я. Мне бы не хотелось, чтобы старый врач стал сомневаться в своих способностях.

– Вы меня... не огорчили. Потешили самолюбие и профессиональную гордость - да. Но мне не этого хотелось. Впрочем, это тоже результат. Сверяйтесь.

"Мне уже ничего не надо", - читаю я каллиграфически идеально написанное предложение под равномерный ход антикварных напольных часов.

На выразительном лице врача тенью пробегают десятки разнообразных эмоций, от досады до нежности.

– Вы хотели чего-то другого?
– догадываюсь я.

– Не важно, чего хотел я. Важно, что надо вам, дорогая моя любимая девочка, - вздыхает Михаил Аронович.
– Вы позволите мне сказать?

Мы садимся на диван и старик, откинувшись назад и закрыв глаза, начинает говорить:

– Прожив на этом свете восемьдесят лет и давно приготовившись к тому свету, я считаю себя вправе дать вам еще один совет. То, что я скажу, знают абсолютно все. Кто-то даже понимает. Но действуют, говорят, живут люди, словно это не так. А поймут все, почти все, кто мог уберечь свою любовь, но не стал или опоздал.

Михаил Аронович открывает глаза и выпрямляется, худой, строгий, честный:

– Исправить можно все, кроме смерти. Это трудно, затратно по времени и силам, больно или обидно, сложно физически или психологически. Но можно. И никто не убедит меня в обратном. И я говорю не о прощении изменника, не о склеивании разбитых чувств. Я, внучка самого дорогого мне человека, говорю о любви. Той самой, о которой пишут и будут писать книги, снимают и будут снимать фильмы, той самой, которую не всем дано в жизни встретить, той любви, которую столько людей только мечтают испытать, а к вам она уже пришла один раз и навсегда.

– Михаил...
– пытаюсь сказать я, но он не дает себя перебить.

– Варвара Михайловна, - строго и твердо говорит он.
– Имейте уважение к старости.

Краснею от стыда и беру его сухую теплую руку в свою.

– Не смею пытаться даже убеждать вас в невиновности Максима перед вами, но, знаете, есть такое слово - интуиция. Я не спрашиваю, что у вас произошло, но я знаю Максима с того времени, как вы сами привели его в этот дом. Я неплохо разбираюсь в людях, редко ошибаюсь, и мне не верится, что ошибусь в этот раз. Потерять такую любовь - преступление.

– От просил вас поговорить со мной?
– спрашиваю я огорченно.

– Меня?
– искренне возмущается Михаил Аронович.
– Максим, возможно, сейчас нуждается в защитнике, но это буду не я. Наш последний с ним разговор (врач замялся смущенно) был не очень-то дружеским...

– Максим сказал мне, что был с вами не очень вежлив.

– О!
– старик оживляется.
– Он был чертовски раздражен, зол, напуган. Это потрясающее зрелище: растерянный и испуганный сильный мужчина, который так любит женщину, что постоянно совершает ошибку за ошибкой.

– Мне помнится, вы с бабушкой выбрали в любимчики Вовку, - сквозь слезы улыбаюсь я, удивившись тому, что сказал о Максиме Михаил Аронович.

– Да, Владимир - светлой души человек, - подхватывает смену темы старый врач.
– Если бы у меня был еще один сын, вы ведь знаете, Варя, что Георгоша приемный, то я бы хотел, чтобы он был похож на Владимира. Вам повезло, Варя, что у вас такой удивительный друг. Не повезло ему, потому что он полюбил вас совсем не по-дружески. Теперь это его крест.

– Это было так очевидно?
– очередной раз огорчаюсь я из-за своей недогадливости и слепоты.

– Это было очевидно тем, кто не смотрел на мир глазами, полными любви к Максиму, - просто ответил на такой для меня сложный вопрос Михаил Аронович и вдруг добавил.
– В вашем непонимании и было ваше спасение. Это тяжело - жить рядом с тем, кто любит тебя, а ты не можешь полюбить в ответ.

Я понимала, что говорит он о себе. Слезы душили меня изнутри, я почему-то боялась расплакаться перед ним именно сейчас, после этих слов, хотя делала это не раз.