Версты

режить немало неприятных минут, ибо пробуждение от всякой спячки вообще, и тем более от прос-ветительски-позивистической —? мучительно и тягостно. Лицом к лицу с этимг фактами они очутятся в жалком и нелепом положении. Им остается или твердить фразы из того, что было когда то наукой (социал-комму-нгсты, должно быть отделаются ссылкой на крепнущую реакцию да на <опиум для народа») или 1а1ге роппе тте аи таиуа1з ]еи и не замечать разворачивающегося нового космоса.

Положение психологии среди других наук до самого последнего времени было двусмысленным. Его любили характеризовать иногда, как находящееся в до-Ньютоновской стадии. II это утверждение не лишено известной доли правды. Но такое положение психологии обгоняется тем, что как по выбору фактов, так и по их трактовке, сознательно или бессознательно, избегали самостоятельной к адекватной трактовки, желая,чтобы эта наука подражала другим на-кам, не только в принципах обще-научной методологии (чего нельзя отрицать), но в частных деталях и даже об'ектах. Все это приводило к тому, что психология превращалась в частью комбинирование элементарных ощущении, частью (в изучении высших духовных явлений) растворялась в трансцендентальном априоризме. Так, напр. . для Наторпа психология есть сведение непосредственных данных сознания к их суб'ективному источнику (этот источник понимается в духе трансцендентализма) Для Германа Когена психология есть описание сознания, исходящее из его элементов. Еще последовательнее проведена эта аг-грегатная точка зрения у Мюн-стерберга. Новейший, Гейзер, в своей Ьепгвиеп с!ег Рзуспош-§1е хотя и обращается к феноменологическому методу, но на деле при всей его талантливости все сводится к спиритуалистической реакции в духе Аристотеля и Оомы Аквината. Своеоб-

БИБЛИОГРАФИЯ

разие психических явлении, ос ящих психологию на ей одной

новное ядро психофизической свосйтвенные пути и вскрываю-

проблемы оказалось совершен щих часть того матерьяла, из

но обойденным. которого надлежит строить ее

Книга III. Рише является од здание. ним из могучих рычагов, стая II. II п.ни.

МАТЕРИАЛЫ

В. РОЗАНОВ

АПОКАЛИПСИС НАШЕГО ВРЕМЕНИ

ВЫПУСКИ 1—9

СЕРГИЕВ ПОСАД

ПО ПОВОДУ АПОКАЛИПСИСА НАШЕГО ВРЕМЕНИ В. РОЗАНОВА

Релпгпозная мысль и настроенность русской интеллигенцпп в предреволюционные десятилетня определялись скрещением двух основных влияний — Достоевского и Вл. Соловьева; Но истинными героями релилюзной трагедии жизни, биографически связавшими себя ?с мукой о Боге, 'были, конечно, Толстой и Розанов.

Достоевский и Вл. Соловьев, прежде всего — явления литературные. Диалектика и философская изобретательность загораживают непосредственное ощущение их личного опыта и жизненных образов. Оба гиш, и гностик Соловьев, и психоаналитик Достоевский связываются с окружением, литературной общественностью и направленством их времени. Толстой и Розанов, вопреки «толстовству» и яснополянской суете одного, «нововременству» и декаденству другого — остаются сами по себе, являются прежде всего суб'ектами и вершителями собственных биографий. Толстого выгородила отшельническая строгость; Розанова — самозащптное юродство.

В основе огромной личности Толстого лежала аскетическая страсть, так компромиссно и не до конца им осуществленная. Сама психологическая структура его —-явно аскетического типа- В отгораживании себя от людей он искал опоры для своего гуманистиче-•ского пафоса и проповедничества. И если Толстой до конна своей жизни позволил себе мириться с окружающими, подменяя монастырь и аскезу семьей и деревней, то причиной этому было не одно малодушие. Наивная, но строгая вера в свое общественное призвание, невидимому, часто побеждала в Толстом его органическую тягу к личному подвигу.

Судьба Розанова была менее благоприятной. Ему всю жизнь пришлось околачиваться по редакциям и собраниям, одновременно среди жидоедов и революционеров, митрополитов и «богоискателей».

Отсюда защитная гримаса, двойнпчество, псевдонимы, болезненные прикидывания и возмутительные мистификации.

Для людей природно одиноких, находящихся в непрестанном «тайно-замкнутом» стоянии перед Богом, юродство оказывается естественной мимикрией. Вся вывороченность и назойливое, циничное интимпичание Розанова определились нелепостью его биографии, которую ему, подобно Толстому, не удалось изменить. Он всю жизнь, как в ознобе, продрожал под ударами и тисками нечеловеческой' руки, кривлялся и извивался в пожатии каменной десницы с того света, лишь делая испуганно вид, что живет и ощущает с» всеми и подобно всем. Иго и одновременная потребность одиночества и умение пребывать в нем независимо от всего окружающего — неожиданно сближают неподвижную фигуру Толстого с суетливой фигуркой Розанова. Есть аналогия и в конечных этапах их жизни; у Толстею смерть на пути в Оптину Пустынь; у Розанова — Сергиев Посад...

Можно ли походить на Достоевского или Соловьева, найти людей лично схожих с ними? Конечно нет. Они п индивидуально сложны, и переменчивы, и уже очень определены профессией; Достоевский — журнальной богемой, Соловьев — ученой. Но быть в типе Толстого или Розанова — это возможно и понятно. В русской типологии — их личности определенны и даже классичны. Всякий, хотя бы, средний русский человек, если только он схвачен «томлением духа», должен в той или иной мере, на какой либо ступени своего духовного развития, пройти сквозь один из двух, а может быть п через оба типа религиозного опыта. Ведь между пафосом этического монизма, так часто самозамыкающимся в тупиках рациональных прописей, и неистовством мистагогии (граничащей с нигилизмом) всегда качалась и будет качаться стихия русского богосознания. Достоевский — роздал себя своим же героям. В итоге, за всеми призрачными персонажами, проблемами и идеями его романов,-его личность развоплощается п гибнет. Рядом с галлереей фигур п вымыслов Достоевского, чудовищно-гипертрофированных и диспропорциональных, — сама биография их заклинателя и автора, становится неинтересной. Достоевский остается «сочинителем» даже в своих дневниках и статьях, в противо-

роаожность Толстому, который оюленяо проступает за спиной каж-дого выводимого им лица. Фантомы и порождения Достоевского отняли у него право говорить от самого себя, от собственного местоимения. Но уничтожив свое я, Достоевский, в то же время, не смог до конца реализовался в создаеваемом им искусственном мире. Его герои лишь недовоплощеннььз призраки, бе.еы, маски от именп которых плетется сложная и путанная диалектическая сеть абстрактной философии. Романы Достоевского — не запечатленные куски жизни — а инсценированные психологемы. Все твор-чсси;о его движимо каким то магическим потоком психоаналитической импровизации, разжигающейся по пнерции и по путп расширяющейся в сложные спекулятивные построения. В этом процессе есть покоряющая властность, по конечного доверия к себе — мир Достоевского не вызывает. Возникает сомнение: а может быть весь этот кошмар неправдоподобен, в самом существенном смысле слова — не верен. А что, еслп многообразие психологических коллизий, надрывов и истончений «Подростка», «Бесов», и «Братьев Карамазовых» есть лишь чудовищно-гениальный, актерский поклеп, возводимый одним человеком на всех остальных ему не. подобных? Пусть самые идеи Достоевского верны и общечеловечны, но разве пмепно так, в аспекте «достоевщины», жпвут они действительно в людях?... II еслп только отдаться подобным сомнениям, то подлинность п достоверность психологического материала Достоевского безнадежно опорачпвается, и исчезает гарантия опытной правды его «откровений».

В атом отношении Розанов противоположен Достоевскому. Он не разыгрывает мелодрам из воображения: подобно Толстому, ему нужд процесс автоматической пмпровизацпи. Он только «накрывает» и судорожно фиксирует своп наблюдения над собой, что и определяет фрагментарность его литературных приемов. Это же свойство так часто делало Толстого косноязычным и стилистически •беспомощным. Ведь именно Толстой, а не Достоевский, — как при-•нято считать — обладает трудным слогом. Достоевский — в сущности и многоречив и красноречив. Не лтпм-лп определяется любовь Достоевского к разного рода законченным формам речей, исповедей и декламации...

Но зато обнаженность п подлинность Толстого и Розанова, их свидетельства о душевном дне человека пожалуй не имеют себе равных. Они являются действительными суб'ектамп небывалых че-

ловеческих исповедей, тогда как Достоевский сплошь и рядом может сам служить об'ектом научного медицинского рассмотрения и анализа.

Каждый человек — в целом — всегда определяется каким либо из своих возрастных этапов; характерные черты и существо каждой личности находят себе наиболее острое выражение в ту или иную пору жизни. Есть люди юношеского типа, есть зрелого и старческого. Толстой и Розанов —? люди юношеского типа. Оба они в сущности так и не смогли духовно созреть и состариться, растянув на всю жизнь 81игт - ип<1 - Огап§регш<Зе своей молодости. Отсюда, при кажущейся сложности, — действительная элементарность их духовного процесса, бурная статичность вместо углубляющего развития, вызывающая запальчивость их общественных выступлений.

Развитию и созреванию Толстого помешало отсутствие духовной благодати. У" Розанова был недостаток духовной сухости И четкости. Поэтому и остались они, каждый по своим немощам, лишь «около церковных стен». Но отлучая Толстого и в то же время мирясь с Розановым — православная иерархия показала, несмотря на кажущуюся непоследовательность, и справедливое чутье и мудрость. Это и оправдалось — опять таки в биографии Розанова: вскоре после появлений «Апокалипсиса» он умер примиренный й церковью.

Розанов — юродствовал и кощунствовал на людпх, в гуще церковной и приходской обывательщины, топтался и задирался среди людей, которые были по отношению к церкви «своими». Он чувствовал церковную массу, тянулся к давке и духоте церквей, жался к церковным службам. Это давало ему какое то право на ересь и вольномыслие. А представить себе Толстого в церковной толпе просто невозможно. Он прежде отлучения сам отделил себя не только от православного вероучения, но и от церковной толпы и оказался в трагическом уединенном плену, у своего же собственного беспомощного аскетпзма. Церковь как бы подтвердила только его одиночество и оторванность. И все же, как строгий, коренастый Толстой, так и распущенный, щуплый Розанов — являются подлинными и единственными духовными гениями предреволюционной поры.