Вкус жизни

– Как хрупка и коротка оказалась жизнь этой отважной умненькой девочки! Духом крепка, а детская плоть не выдержала страданий. Господи! Что нашептывает ей сейчас ее чистый детский разум? На чем держится надежда выжить? – вздохнула я.

В душе я была рада многословию собеседницы. Оно хоть немного отвлекало меня от печальных мыслей о Кате. Вдруг припомнился мой разговор с Катиным врачом. Он говорил о том, что на ребенка, когда он еще в утробе, очень влияют внешние раздражители, допустим, беспокойство матери из-за сложных отношений в семье. Эти волнения губят его. Еще не родившийся ребенок переносит инфаркты, в его организме закладываются будущие болезни…. А потом родители удивляются, откуда у малыша онкология, больное сердце, уродства или отклонения в психике. Наши предки были правы, утверждая, что будущей маме нужны только положительные эмоции.

А учительница повела разговор о наболевшем, которое постоянно ее тревожило и печалило.

– Я учу детей понимать себя, раскрываться, выражать свои чувства и мысли. Ведь почему мальчики и девочки подчас совершают глупости? Не научились задумываться о своих поступках, не умеют их оценивать и контролировать. А Катя умела.

Многие детдомовские детки живут в мире тоски и обиды. Практицизм не касается их мыслей, реальность их не волнует. Мечты поглощают и уводят в отрешенный, сладкий мир грез, где они любимы и любят сами, как бесплотные, прекрасные, безгрешные ангелы. А на деле, в быту они могут быть грубыми, резкими, непредсказуемыми, даже подчас жестокими. Этакая раздвоенность существует в них. В мире фантазий им живется легко и радостно. Там не надо напрягать мысли, волю, не надо добиваться чего-то, трудиться, стараться. От сравнения придуманного мира с реальным растет в них дух противоречия, неудовлетворенность жизнью, появляется нежелание в нем находиться, и поэтому проходят их дни вяло, бесцельно и скучно.

Дети прячутся от жизни, оберегая в себе самих что-то хорошее, но часто им самим непонятное. Когда воспитатели просят таких детей в чем-то поучаствовать, те соглашаются с явной неохотой, без радости. А если и проявляют радость, то как-то все же больше напоказ, словно делая одолжение за то, что их заметили… Не проникает эта радость в глубину их душ, не избавляет от боли, накопленной годами. Радоваться детей приходится учить долго и старательно, а иногда и мучительно. Хорошо, если найдется на их пути человек (хотя бы один!), способный понять детдомовцев и пробудить в их душах любовь. Кате посчастливилось встретить немало хороших педагогов, и она многому у них научилась. Знаете, Катюшка еще маленькой выгодно отличалась от подруг трезвым мышлением, оптимизмом, выделялась какой-то недетской целеустремленностью, искренней и глубокой добротой. Запомнился мне рассказ ее тети. Катюшке было четыре годика.

«Купили мы как-то на рынке арбуз. По дороге домой малышка сорвала цветок и спрашивает меня:

– Можно подарить его дяде, который нам арбуз продал?

Я разрешила. Смотрю, племянница весело подпрыгивает, улыбается счастливо. Я поинтересовалась:

– Рада, что мы арбуз купили?

– Нет, – говорит, – радуюсь тому, что цветочек дяде подарила. Он старенький, и ему, наверное, давно уже никто цветов не дарит».

Уже маленькой Катя умела находить удовольствие в чужой радости.

А как она танцевала русские танцы! Бывало, замрет на миг в нужной позе – глаз не оторвешь! Хороша была какой-то светлой, юной красотой. Чистая, нежная, искренняя! – восторженно и одновременно как-то грустно произнесла учительница. – И вдруг с ней приключилось нечто такое, чего никто не мог предвидеть. Всего-то бородавку на ноге нечаянно сорвала, а чем закончилось…

Да, забыла сказать. К Кате батюшка приходил, причащал. И вдруг икона упала с тумбочки. Я так и подумала, что она на пути к небу. Во время причастия Катенька лежала такая миленькая, бледненькая, печальная, точно тихий ангел. А вы кем Кате приходитесь? – заметив непустой интерес к судьбе больной девочки благодарной слушательницы, спросила учительница.

– Сын попросил поддержать Катеньку… личным примером. Он любит ее. Мы все успели ее полюбить, – ответила я.

Учительница зашла к Кате.

– …Подошла моя очередь идти в палату. Вошла с трепетом, поцеловала девочку, погладила светлые, золотистые в ярких солнечных лучах волосы.

– Я ждала вас, – растроганно произнесла Катя и в порыве сердечной нежности и детской доверчивости легонько прижала мою руку к бледной, чуть вспыхнувшей щеке.

Я ощущаю, как зашкаливают мои чувства, как закипают слезы. Я боюсь не сдержаться и стараюсь отвлечься, рассуждая сама с собой. «Вот опять я у твоей кровати, глотаю бессильные слезы, голову давит беда, неотвратимо нависшая над тобой. Коварная болезнь поймала тебя в невидимые сети, которые ты не в силах разорвать. Смерть не хочет выпускать тебя из своих цепких рук. Почему? Потому ли, что недосмотрели, или никак не удается твоему организму победить болезнь? А я до последнего пытаюсь помочь тебе оттянуть понимание и ощущение неизбежности конца. Каждый раз сомневаюсь: сумею ли проявить достаточно такта, найти в разговоре с тобой нужный тон? Какой мыслью я могу утешить себя, чтобы найти силы говорить с тобой, не выдавая истинных чувств? Я лепечу обманные слова надежды, пытаясь облегчить тебе последние дни жизни верой в чудо. И твои глаза слегка вспыхивают, когда слышишь желаемое, то, чего просит твоя юная душа. И ты в этот момент веришь, что все еще можно поправить, что можно изменить, умилостивить злую судьбу. А я в безысходности молюсь: «Господи! Сверши чудо. Спаси!»

Я прошу Катю перетерпеть боль, продержаться до конца мая. «Лето принесет тебе избавление, – уверенно говорю я и одновременно со страхом размышляю: – Боже мой, как девочка поймет эти слова? Ведь они так двусмысленны».

Катя заходится кашлем.

– Тебе надо приподниматься на подушках, полусидя лежать. Понимаешь? Нельзя болеть воспалением легких. Высокая температура вредна.

Катя дает себя убедить и, превозмогая боль, пытается приподняться. Движения не получаются, и только судорогой пробегает по обессилевшему телу желание выполнить просьбу. Скорбная усталость сразу глушит свет ее глаз. Я удобно устраиваю больную и обращаю ее внимание на то, что происходит за окном:

– Смотри, каждый лучик солнца обещает тебе счастье. Знаешь, когда я здесь лежала, вот на эту березку каждое утро прилетала семья дятлов. Я всегда с таким трепетом ожидала их появления, будто от них зависела моя судьба. Я кормила их из рук, и они радовались мне. Теперь это звучит наивно, а тогда доверчивость маленьких пестрых птичек делала на какой-то момент меня совершенно счастливой… Ой, смотри, на веточке, на той, которая ближе к твоей кровати, уже распустилось семь листочков, а вчера было только три. Весна и юность всё победят...

Я умолкаю. Сама чудом избежавшая смерти, я боюсь случайным словом задеть неведомые ей тонкие чувствительные струны души больной девочки, боюсь, что иначе, чем ей хотелось бы, истолкует Катя какую-нибудь безобидную фразу.

– Мне вздор в голову лезет и тошнит, – тихонько жалуется Катя, облизывая сухие, запекшиеся от внутреннего жара губы.

– Меня и теперь еще часто тошнит, но ведь я хожу. И ты скоро поднимешься. У всякой болезни бывают спады и подъемы. – Я успокаиваю девочку, а сама старательно прячу свою печаль, прорывающуюся в каждом движении, и выскальзывающую из-под устало опущенных век.

– Я же должна поступать в институт. Год теряю, – слышу я Катины слова, исполненные явным беспокойством.

Сердце переполняется страданием и радостью: «Господи! Еще верит! Еще хочет учиться». И я поддерживаю надежду больной:

– Выздоровеешь, окрепнешь и на следующий год обязательно поступишь в институт. Об этом можешь не волноваться. Поможем. Ты умненькая, упорная, целенаправленная, такие студенты нужны вузу.

Катя глядит на меня с благодарностью и слегка улыбается. Личико ее чуть розовеет и светлеет. Правда, ненадолго. Боль туманит глаза, и у Кати опять этот абсолютно отстраненный взгляд. Мне кажется, что сознание девочки уже не фиксирует увиденное, скользит невнятно, расплывчато, как в полусне или в полусознании; я чувствую, как из худенького тела уходит жизнь. Горький комок безмерной печали подкатывает к горлу. Сердце стискивает чувство беспомощности и прилив болезненно-тоскливой нежности. Стараясь подавить отчаяние и не дать себе разрыдаться, я незаметно для Кати крепко стискиваю зубами уголок зажатого в кулаке носового платка.

– Меня не лечат. Только обезболивают, – еле слышно шепчет Катя.

– Так и меня врач предупреждал, что нельзя принимать никакого лечения. Участковый терапевт прописала капельницу, массаж, а мой хирург все отменил, сказал, что организм сам должен бороться. Вот и веду вялый образ жизни, он для меня спасительный. Это другая жизнь, совсем другой ее уровень, но все же жизнь. И в ней теперь мое главное счастье. Видно, и тебе такой же режим назначен.

Вдруг в памяти мелькнули трагичные слова маленького мальчика из Катиного детдома: «Родители не приходят, они меня с братом меньше водки любят, и Бог меня не жалеет». Голову сразу стянуло обручем невыносимой боли. Тоска мертвой хваткой пережала горло. «Много ли радости знала Катя? Что для нее было счастьем? Надежда на прекрасное будущее? Может, ее такая чистая, совсем еще детская любовь к моему сыну?»... – думала я. Снова сдавило сердце, закружило в голове. И Катю я уже слышала будто издали: